Алёна Беляева.

Громкий гогот школьников наполнил собой каждый коридор, до этого замерший в напряжённом ожидании того самого звука – последнего звонка. На дворе стоял лихой конец мая, уже во все окна заглядывающий своим обжигающим светом: все изнывали от жажды, с трудом досиживая последние часы, минуты, секунды в школе. Кто-то решил не мучить себя и надел лёгкие сандалии, а девочки, которые вдогонку к этому пришли в платьях, закреплённых на талии плетёным ремешком, стали похожи на маленьких Афин. Придирчивые и грозные в начале года, теперь уставшие учителя закрывали на возрождение древнегреческих див глаза – сами, сидя за столом, с наслаждением поддевали задник туфли большим пальцем, аккуратно, чтобы не шуметь, стягивали их на пол, совсем тихо выдыхая.

Коля был одним из тех, кому пока не пришлось недовольно мычать на предстоящее лето. Экзамены, казалось, были чем-то совсем далёким, иной жизнью, и он только лениво чертил кораблики на тетрадных полях, смирившись с тем, что до любимой радиостанции его отделяло и время, и расстояние. В ожидании он проживал день за днём, пытаясь прилежно учиться, ведь в противном случае родители пригрозили спрятать радиоприёмник. Не без зубного скрежета Коля согласился на такие условия. В дневнике рдели красным оценки, и только арифметика портила приятный букет пятёрок.

В этот день Коля боялся. Родители каждое лето везли его с собой в деревню, и если там не будет ловить сигнал... Он будет ждать конца поездки так же, как ждут конца зачёта выпускники: нервозно, проводя время скорее в ожидании, чем в реальной подготовке.

И вот, долгожданный звон. Игнорируя слова учителя о книжках на лето, ребята стремглав выбежали из кабинета, и один только Коля остался, чтобы дослушать. Ему очень нравилось читать, и больше всего, как это обычно и бывает, приключенческие романы. Слыша на улицах волшебное «Жуль Верн», душа его трепетно ёрзала, а в воспоминаниях мелькали картинки, навеянные путешествиями вокруг света.

***

Оказавшись в деревне, с особой осторожностью держа в руках радиоприёмник, Коля с удивлением обнаружил новое лицо по соседству с их домом. Он знал, что там жила одинокая бабушка, с трудом перешагнувшая порог восьми десятилетий. Ходили слухи, что совсем давно она поссорилась со своей дочкой, и теперь уже как лет двадцать сводит концы с концами в своём домике. Где-то поржавела крыша, где-то рассохлись доски, и колькины родители даже оставили пледы несчастной бабушке – зимой было совсем холодно, а с большими расщелинами в окнах и вовсе в доме мог стоять лютый мороз. Отопления, естественно, не было.

И вот, держа в руках молоток, какой-то русый паренёк в оранжевых шортах до колен и в светлой рубашке с закатанными рукавами неуверенно забивал в забор недостававшую доску. Казалось, с инструментом он не знаком даже на «Вы», поэтому получалось у него, мягко говоря, печально.

– Коль, иди-ка, помоги бедному мальчику, – требовательно сказала мама, Ольга Степановна, прежде чем снять свою соломенную шляпку и войти во дворик их дома, уже довольно густо заросший травой. – Паш, а ты доставай газонокосилку, тут много работы.

– Эх, каждый год одно и то же, – вздохнул Павел Дмитриевич, хлопнув сына по плечу. – Привыкай, Николай.

Коля же, недовольно фыркнув, с презрением посмотрел на парня и забежал в дом, чтобы пристроить свой аппарат. Только подумать, на вид вроде взрослый, а гвоздь забить не может! Нужно поскорее с ним разделаться и пойти настраивать антенну.

Хлюпая шлёпками, Коля подбежал к неудачливому ремонтнику. Тот с поразительным рвением продолжал впустую гнуть гвозди, не обращая внимания на соседа.

– Давай покажу, – нетерпеливо проговорил Коля, юрко выхватывая из его рук молоток. – Такое ощущение, будто ты хочешь убить эту доску, а не пристроить её на место.

– Ты откуда вообще взялся? – недовольно, но с некоторым облегчением спросил парень, шлёпаясь на траву и потирая затёкшую шею.

– Коля Перьев, явился из городской суеты, чтобы покорять местных лягушек и ужей, – Коля, вбив гвоздь, подал ему свободную от молотка руку, мол, приятно познакомиться.

– Дмитрий Николаевич Оливков, обучающийся на факультете биологии в столице, первый курс. Приехал сюда, чтобы изучать местных лягушек и ужей и, конечно, навестить бабушку, – казалось, Диму забавляла сложившаяся ситуация.

– Что, выпендриваться собираемся? Тогда я, Николай Павлович Перьев, ученик обычной городской школы, почти отличник, не совсем к Вашим услугам. У меня тоже дела есть, так что давай, смотри, как правильно это делается. Берёшь гвоздь и...

***

Капля падает раз. Капля падает два. Три. Четыре. Колины пальцы неспешно скользят по окну, обрисовывая силуэт паука. Раз лапка. Два лапка. Три. Восемь. В расфокусе за пределами стекла видно лишь размытые грязно-зелёные пятна, но ему не надо смотреть за эти пределы, чтобы узнать вид: сырые листья, покрытая травой-ковром земля, грозные тучи, ровная линия домов в нескольких шагах. С запахом совсем другое. Коля сидел на веранде, около застеклённой части, но, очевидно, тот самый аромат свежего леса добирался до него сполна. Рядом стоял ещё тёплый чай, одиноко, вниз страницами лежала старенькая книжка «Таинственный остров», на том же столе покоилась тарелка спелых слив такого глубокого фиолетового цвета, что, казалось, можно утонуть в нём. Этим мальчик и занимался несколько минут назад. Одним словом, июльская идиллия.

Внезапно, прямо напротив него, образовалось новое пятно.

– Колька! Смотри, кого поймал!

Коля недовольно цокнул языком. Прошла неделя с момента его приезда, а соседский парень, не иначе чем маленький мальчишка, уже третий раз приносит ему рептилий. Что на этот раз? Неужели что-то новое? Лягушка? Смазав паука, он подошёл к другому краю веранды. Дима в резиновых сапогах проковылял до него.

В банке, прикрытой ладонью, билась об стекло бабочка. Казалось, волшебная, из другого мира будто: гигантские крылья, чернильный рисунок, белые пятнышки. Вдруг стихнув, она села на стенку, и только тогда Коля увидел её фиолетовые переливы, будто шёлком скользящие по невесомым крылышкам. Дима, заметив раскрытый рот соседа, довольно улыбнулся.

– Apatura iris, переливница ивовая. Очень красивый вид, редко таких встречал у нас в лесу. Наверное, потому что ив мало. Случайно в окно к нам залетела, видимо, от дождя пряталась.

Всю неделю, между безрезультатным настраиванием радио и сидением здесь, на веранде, Коле было интересно, как и почему Димка только сейчас решил повидать бабушку.

«Сейчас самое время!»

– Слушай, Дим...

– Дмитрий Николаевич, не забывайтесь, – хихикнул Дима, намекая, что не забыл их первую встречу.

– Дмитрий Николаевич, – закатил глаза Коля, – почему Вы только сейчас решили почтить нас своим присутствием? Где Вы были всё это время?

После этих слов Оливков заметно поник. Он тяжело взглянул мальчику в глаза, тут же отвернувшись. В банке снова забилась бабочка, и Коля, не зная, что делать с молчанием, начал наблюдать за её движениями. Крылья, казалось, были такими сильными, и каждый раз будто пробивали толстое стекло, не теряя надежды выпорхнуть.

– Просто... Мама умерла. В последние дни она сказала, чтобы я навестил бабушку, хотя до этого я даже не знал, что она у меня есть. Год собирался с мыслями, искал адрес. Как-то так.

Коля начинал жалеть, что вообще задал такой вопрос. Он никогда не мог поддержать человека в трудную минуту и помочь ему справиться с горем, а тут такое... Забравшись пятернёй в рыжую шевелюру, мальчик продолжал следить за переливницей, меж тем хаотично пытаясь подобрать те слова, которые оказались бы лучшим вариантом. Пусть Коля и не знал, каково это, тяжёлый груз от утраты он чувствовал отчётливо, а поэтому знал: к горечи прибавится и вина за то, что чуть было не потерял и второго родственника.

– Я рад, что ты наконец-то здесь, – охрипшим голосом решил сказать Колька. Подумалось, что нужно внести что-то весёлое в их ставший непростым диалог. – Уверен, пара уроков труда, и ты сможешь вбивать гвозди со знанием дела.

Дима тепло улыбнулся.

***

– Эй, Дим, быстрей иди сюда! Я тебе такое покажу...

Недалеко от Коли, на коре дерева, сидела красивая бабочка с мощными крыльями. Лето подходило к концу, за горизонтом маячил новый учебный год, но мысли о следующем лете уже плотно засели в голове; представлялось, как много за это время можно вычитать о жуках, стрекозах, бабочках... Может, и станция в радиоприёмнике подходящая найдётся? И сейчас, стоя на корточках у деревца, Коля с интересом разглядывал уже знакомый узор, с лёгкой усмешкой возрождая в памяти те наполненные светлой грустью ощущения...

– Ивовая, – довольно прошептал он, улыбнувшись.

Дарья Борисова. КОТ

Дождь серыми коготками поцарапал стёкла, и заныли дворники. Но машина уже въезжала в гофрированные вишнёвые ворота. Сирень и яблони потрепали крышу по лобовому стеклу и махнули ветвями, наследил рыжими точками парктроник — и железный лысый пёс замолк.

— В дом, в дом, вас сейчас намочит!

Мы заходим в узкую смуглую прихожую бабушки Любы под рекламу тапок, укропа и двух видов мыла. Вдруг я замечаю, что из-за угла на меня внимательно смотрят два глаза. Вокруг и внизу — сияние шерсти, вверху — уши. Кот…

Он сидит, занимая полностью правую половину третьей снизу ступеньки винтовой лестницы, ведущей того, кто дерзнёт по ней вскарабкаться, не на колокольню, не в потайную башню готического замка, а всего лишь на второй этаж. Я робко присаживаюсь на первую ступеньку. Теперь, когда его видно лучше, можно разглядеть, что он не серый, а тёмно-коричневый с едва заметными пятнами. В его карих глазах блестит какой-то величавый ум и нечто более тёплое, чем интеллигентность. Лёгким смущённым отстранением головы мой молчаливый собеседник даёт понять, что ему не ясны мои намерения.

Невежливо сразу лезть тискаться, гладиться и чесаться за ушком, и я протягиваю ему руку: будем знакомы. Он деликатно и робко обнюхивает её, изредка поглядывая на меня, затем разочарованно поднимает голову и немного отступает назад: нет, нельзя. Я ещё источаю едва заметные, но чужие флюиды нашей квартиры, подъезда, машины, дождя…

— Подождите, сейчас я помою руки, и у нас будет больше общего.

Полутёмная ванная, сиплая вода, знаменитые мыла, полотенце с реденькой фиолетовой шёрсткой и ни пойми откуда взявшаяся сушилка для рук, закрепляющая эффект.

Он ждёт там же. Опять протягиваю ему руку. Он снова обнюхивает, пытаясь узнать меня, считать генетический год, проникнуть в душу и сознание, отыскать там какой-то неведомый пазл, чтобы сложить его со своим, кошачьим.

— Да, с дедушкой Славой можно, Трофимка…

— Можешь лезть, давай! А дома мы ему не разрешаем.

Он продолжает считывать мой код, сканировать сознание, просвечивать душу, дыханием стряхивая пыль, чтобы всё рассмотреть. А уши, как локаторы, двигаются, напрягаются, поворачиваются, принимая сигналы из кладовкообразного полуподвала, где Трофим покоряет стремянку на глазах у восторженного дедушки Славы.

Наконец, моей ладони касается его маленький розовый язык. Пазл сложился.

Я глажу его несколько раз по пушистой голове и шее, и мне вспоминается другая такая же кошачья голова, только серая и поменьше. Мурка, Мурка, кошка-принцесса, кошка-Джульетта, кошка-подруга из жёлто-оранжевого детства, умершая так рано… Мурка жмурилась, улыбалась, прижимала уши к голове, становясь похожей на зайца, и когда мы гладили её, и когда немилосердно тискали, как куклу, и когда двигали её задними лапами, чтобы она «ходила на лыжах» и танцевала, и когда болтали с кем-нибудь, и когда выплакивали ей свои детские обиды…

Но это Кот. Он раздражённо мотает головой, когда я пытаюсь почесать его за ушком. Что-то рассыпается, словно гейзер ушёл в каменную щель.

— Ой, какой котяра!

— Это Босс, Андрюша говорил, что его зовут Босс!

— Иди сюда!

Он растерян, смущён, огорошен, оглушён такой вопиющей бестактностью и дипломатично отступает по лестнице вверх…

А потом мы облазили весь дом, посмотрели, как горит огонь в камине, узнали о невероятных свойствах бумажной пачки крахмала, взобрались на можно-сказать-третий этаж с муравейником комнатушек, увешанных фотографиями людей, которые никогда сюда не зайдут, и по-сути-чердак с роскошным чёрным грибом мексиканского сомбреро, поели блины из трёх только-что-снесённых яиц с компотом из непонятной ягоды, набрали пушистого укропа и мокрого салата, скормили курам улиток, навестили одинокого петуха Солиста, который единственный нормально кукарекает, вскарабкались в беседку над курятником, откуда видны облепиховые джунгли и плёнка далёкого пруда, где с утра никого, а по воскресеньям тьма народу, ну просто тьма, до истерики напугали овчарку Сейджа своим приходом, снова зашли в дом, нанюхавшись мокрой, сладкой, чуть побуревшей на концах сирени… За всё это время мы виделись с ним раз или два — бегом, на другой лестнице, слегка припугнутые разными страхами.

А потом мы встречаемся снова — в очередной тёплой комнате с фотографиями людей, которые уже никогда никуда не зайдут, глухими плакатами, похожими на прошедший праздник, персидскими коврами из Серпухова и розовым комодом с круглыми смуглыми феями. За белой дымкой занавески дремлет Кот…

Наверное, он меня совершенно забыл: когда я глажу его, он на миг становится индийским тигром и китайским драконом, раскрывая пасть, показывая белые щели клыков и свёрнутую розовую трубочку языка, издавая серое дымное шипение.

— Неужели Вы меня не узнали?

Я снова глажу его корично-коричневую голову-шею-спину, голову-шею-спину, голову-шею-спину… Я сажусь на столик у подоконника, где он лежит в белой тени алоэ, и глажу его пушистую, корично-коричневую голову-шею-спину, голову-шею-спину, голову-шею-спину… Я отодвигаю занавеску и глажу его шёлково-шоколадную, пушистую, корично-коричневую голову-шею-спину, голову-шею-спину, голову-шею-спину… Через какое-то время он начинает урчать, как далёкий мотоцикл или очень далёкий запорожец без глушителя. Иногда он закрывает глаза и забывает вынуть коготь из занавески.

— Ой, я недавно такой торт испекла, это просто сказка, — доносится из душно-тёплого коричневого тумана голос бабушки Любы. — Он прямо нежный-нежный, я его в холодильнике храню и, знаешь, иногда хочется сладенького поесть, тогда я его достаю и ем по ложечке, как конфетку. Это просто сказка, а не торт, помнишь, я тебе ещё рецепт присылала, творожный торт такой…

Мы идём на диван, бесшумный, как бархат египетской ночи. А если встать определённым образом с какого-то дивана, можно услышать, как звучит ситар… Трофим вытаскивает кошачью игрушку из-под зелёного бледного осьминога алоэ, и мы снова видим китайского дракона и индийского тигра и слышим, как шуршит прибой о замшевые болотистые мангровые леса в устье Ганга. Я глажу его шелковистую голову-шею-спину, голову-шею-спину, голову-шею-спину… Его порода — мейн-кун. Я глажу его бархатную, шелковистую голову-шею-спину, голову-шею-спину, голову-шею-спину… Он лев, а я королева, мы довольны друг другом, а жизнь пусть течёт за окном отшумевшим и вновь начавшимся дождём. Я глажу его вечную, бархатную, шелковистую голову-шею-спину, голову-шею-спину, голову-шею-спину… Всё вернётся на круги своя, всё успокоится, как вода в высокогорном озере, и сложатся пазлы, и кошачий ключ откроет человеческое сердце.

Екатерина Бочкарева. ПОСЛЕ

«Как мило, ты принесла цветы. Мне раньше никто не дарил таких цветов»

Две гвоздики тихонько подрагивали в её руках, переплетаясь тонкими, искривлёнными стебельками, будто боясь расцепиться, потеряться. Они ведь такие хрупкие, всего лишь цветы с алыми лепестками, без шипов и зубчатых листьев, беззащитные и беспомощные в грубых руках военных командиров, пилотов бомбардировщиков, танкистов... Но её руки совсем не были грубыми. Худые пальцы, тонкие и прозрачные, как сами стебли цветов, кисти, запястья, с текущей в них кровью – алой и живой.

«А ведь я до сих пор помню эти руки. И глаза, подёрнутые дымкой слёз. И ноги в кедах, которые тебе нравилось свешивать с моста над железной дорогой. Да…а ведь ты была права, так правда лучше видно и длинные вагоны, и парк влюблённых, и…памятник жертвам войны.

Я помню день нашей первой встречи. Такой странной и неожиданной. Помню тот переулок и ремень гитары, с нашивкой любимой группы на моих плечах. А потом на твоих. Помню, как провожал тебя до остановки, а проводил пешком до дома. И ветер помню, и голос. И луну, вынимающую из темноты твой нос, глаза, пряди волос твои…и мои, наверное, тоже. Когда они ещё были…»

Ветер как-то удивительно свободно, со странной лёгкостью и теплотой подул на её волосы и запутался. Она села на скамейку рядом с ветками ивы. Скоро зацветут маки.

«Ты знаешь, я скучаю. Я так скучаю…по тебе, по солнцу, по музыке, по всему, чего не стало в тот день и час – всему, что я помню до, и что после растворилось в огромном, иссиня-чёрном пространстве. Как больно, что моя жизнь - жизнь, данная по необыкновенному совпадению лишь мне и лишь однажды, стала всего ниткой гигантской материи, потерялась в ней среди миллионов переплетений и узлов. Жизнь, растворённая в смертельно-гулком вселенском пространстве ради неустойчивых истин, хрупких границ и вечной пустоты, в которую канет всё, что определили ценой этой жизни. Разве могут люди, предназначенные друг другу, потеряться, исчезнуть, перестать быть? Или у нас нет предназначения? Или оно и есть только в том, чтобы быть, а потом слиться с гулом вселенной, кричать, но оставаться немым, бежать, ползти, но оказываться всё так же далеко?»

Она смотрела на каменную плиту, ещё новую, на рыхлую землю под ногами и тени деревьев.

- Знала бы ты, как бы я хотел быть облаком, чтобы хоть раз пролететь над твоим маленьким домиком, расплакаться, тысячи, тысячи раз разбиться о землю дождём, умереть вновь и вновь лишь ради того, чтобы увидеть тебя ещё раз! Всего раз. Всего один. Я бы стекал по окнам, стучал, шумел, кричал бы тебе, что я рядом, что я люблю тебя!

Слышишь, я люблю тебя! Люблю

Люблю

Люблю…

«Как бы я хотел быть только тем, чего ты касалась ладонью. Как бы я хотел быть только тем, чего ты касалась. Как бы я хотел быть…»

И она хотела, чтобы он был. Прошло много времени, много женщин в чёрных вуалетках и мужчин в костюмах, слёз, оставленных на манжетках и подушках. Ей не хватало его. Особенно во сне. Иногда ночью ей казалось, что он рядом. Тогда она обнимала его, прижималась головой, любила его всем сердцем и ждала, что он проснётся и ответит ей, но потом открывала глаза, отпускала сжатую в ладони простынь, беспокойно искала и вскоре садилась, растерянно роняя несколько слёз. А иногда больше, чем несколько…

Она тихонько поднялась на слабых ногах, медленно опустила цветы на край плиты. А время шло. И калитка закрылась всё так же, со скрипом. И маки расцвели. И ничего не изменилось. Просто наступило После. После, в котором был только один цветок. Её После, в котором было много глаз, людей и музыки. После, в котором его не было.

Елизавета Брюханова. О ВОЛЕ И БЫКАХ

Я вижу бескрайнюю степь, укрытую ночной тенью. Ковыль колышется с тихим шорохом. Полоса примятой травы ведёт к небольшому домику. В его крохотных окнах горит огонь. За столом сидят трое солдат с оружием на поясах. Их лица красны от алкоголя, по губам блуждают пьяные улыбки.

- Хозяин, налей ещё браги! - кричит один, молодой, еще звонкоголосый, кидая на стол медяки.

Хозяин откупоривает пузатую бочку. Из неё хлещет тугая золотая струя, похожая на забродившее солнце.

- Не пора ли вам на покой, служивые? - спрашивает хозяин, поднося кружки.

- Когда такое везение в картах, то становится не до сна, - со смешком отвечает усатый.

- Да, мужик, ты нас не трогай, - рычит тот солдат, что без кивера.

Он проигрывает усатому уже третий раз.

- Хорошо, - ухмыляется хозяин. - Я мешать не стану. Жалко вас, правда.

- Это ещё почему?! - зло окрикивает его бескиверный, в гневе кидая на стол карты.

Его монеты, тихо звеня, вновь переходят в чужой кошелек. Хозяин задумчиво кладет ладонь на подбородок, в его глубоких глазах проскальзывает странное веселье:

- Хотя, может, у кого-то из вас и получилось бы…

- Да что такое, не томи! - оживляется молодой.

- Есть у нас одна старая байка, не байка, легенда, не легенда, но, на мой стариковский нрав, самая настоящая быль. Если хочешь стать хозяином своей судьбы, выйди ночью в степь в одиночестве, посмотри в небо и крикни: "Выходи, Степной владыка, силушкой будем меряться", и появится не зверь - гора, Великий бык. Говорят, рога у него - что твои руки, глаза - что блюдца, а сам он ростом с холм.

- А дальше то что? - смеясь, спрашивает молодой.

- А дальше, - хозяин улыбается, - дальше ты хватай его за рога голыми руками да старайся удержаться. Сможешь укротить Великого быка - он тебе покорится, силу свою отдаст. А если нет - то ты сам станешь его вечным слугой. Правда, говорят, рабы Степного Владыки долго не живут.

- Чушь какая, - сплевывает усатый, всё ещё держа в руках карты.

- И точно, - мрачно соглашается бескиверный.

- Нет, вы погодите, - перебивает молодой. - Так удавалось кому-нибудь победить быка или нет?

Хозяин, улыбаясь и доливая браги в кружки, отвечает:

- Ну, если и удавалось кому, то я их не видел. Как, впрочем, и проигравших.

- Очередная стариковская байка, - ворчит бескиверный. - Не трать на это время.

Но у молодого уже горят не только щеки и уши, но и глаза, он надевает кивер, берет саблю и направляется к двери.

- Да куда ж ты, дурак! - кричит ему вслед бескиверный.

- Молодой, пьяный, побегает за своим быком и вернется, не серчай на него, - спокойно говорит усатый. - Давай лучше ещё одну партию в карты.

- А давай! - соглашается раззадоренный проигрышами бескиверный.

Идет время, карты бьются о стол, золотая брага течет все тише.

- Черт! - ругается бескиверный, хлопая себя по карманам. - У меня всё.

Усатый смеется:

- Ну, раздевать тебя не по уставу, так что считай, что ты должен мне желание.

- И какое? - уныло вопрошает бескиверный.

- Пойди найди этого балбеса. Больно долго его нет, - посерьезнев, отвечает усатый.

- Да черт! Дернула его недобрая на ночь глядя. Как найду, три шкуры с него спущу! - бескиверный чертыхается, но, наскоро натягивая снятый мундир, направляется к двери.

- Иди, иди, - ухмыляется усатый ему вслед.

Дверь закрывается с громким хлопком. Усатый смотрит в окно, пытаясь проследить за пошатывающимся бескиверным, но стекло слишком мутное и маленькое - ничего не видать. Он с громким вздохом оборачивается к столу и делает ещё один жгучий глоток из кружки.

Долго стоит тишина. Только пенится брага, да трещит огонь в печи. Хозяин начинает зевать, поглядывая на догорающую свечу.

- Эй, хозяин, сколько их уже нет? - обеспокоенно спрашивает усатый.

Хозяин проводит ногтем по оплывшему воску:

- Последний ушел больше четверти часа назад.

Усатый натягивает кивер, кладет на стол пару медных монет и направляется к двери. Его на мгновение останавливает окрик хозяина:

- А вы уверены, что хотите их искать?

Усатый, не оборачиваясь, коротко бросает:

- Я должен.

- Дело ваше, - отвечает хозяин, убирая кружки с недопитой брагой.

Хлопает дверь. Усатого окружает темнота и тихий шорох травы, гнущейся на ветру. Силуэты лошадей, еле различимые в тусклом свете звезд, топчутся у коновязи,

- Эй! - кричит усатый в даль. - Эй, братцы, вы где?!

В ответ лишь тишина и конское фырканье.

- Как сквозь землю провалились… - бурчит усатый под нос, продолжая идти вперед, рассекая посеребрённое луной колышущееся море.

Ковыль трется пушистыми головами о красный мундир, под ногами хрустят сухие стебли, в уши шепчет холодный ветер. На звезды наползает грозовая тень. Все громче шелестит степь.

Молодого и бескиверного до сих пор не видать. У усатого сердце стучит все чаще, в груди разливается обжигающая тревога. Он оборачивается назад. Темно. Не видно ни домика, ни коновязи, ни неба, ни земли. Ковыль жадно шуршит, притираясь к киверу усатого, ветер голодно воет, кусая его за задубевшие щеки. Он кричит, тянется руками туда, где должно быть небо, спасаясь от травяной бездны, но все без толку. Нет уже ни верха, ни низа; остались только степь и усатый. Один на один.

Леденеющими губами усатый шепчет:

- Выходи ж ты,черт, Степной владыка. Силушкой померяемся.

Травяная бездна с тихим шелестом отступает, оставляя после себя лишь терпкий мокрый запах. Дышать становится легче. На щеки усатого падают первые холодные капли. Тьму разрывает ослепительно-белая молния. А за ней приходит оглушительный раскат грома.

И видит усатый, то не тьма была, не ковыль, а шерсть, грузно вздымающиеся черные бока и копыта-валуны. Дышит степь. Дышит Великий Бык. Усатый завыл, глаза зажмурил, до боли ногтями в лицо впился и на колени упал.

А под коленями мягко - перекатывается упругая мышца. В темноте под веками тоже кто-то дышит, глаза-колодцы из-под черепа усатого на него же глядят. Влажный пар ноздрями пускают. Толстый рог-бревно опускается на спину усатого. Как камнем давит.

- Ты звал нас? - жесткая шерсть о мундир трется.

- Нет… - шепчет усатый, до крови царапая виски. - Изыди, нечистая сила… Изыди. Иди туда, откуда пришел! Господи, помоги…

Ковыль шелестит - насмехается. Влажная пасть обдает травяным ветром усатого:

- У тебя и нательного креста то нет, а как нас увидел, так сразу, как все, - молиться. Неужто даже глаза не откроешь? За рога не схватишь? А мальчишка пытался.

Усатый чувствует, как сердце в стуке заходится, как грудь его разрывается. Но горечь сильнее, чем страх. Глаза распахиваются сами собой, а затем невысказанные слова застревают в горле.

Тугие черные хребты повсюду, дыбятся до самых небес, рога гнутся как осины, шкуры с плотной черной шерстью волнуются как море, копыта в землю на аршин уходят. То не Великий Бык, то Великое стадо.

- Так что, укротишь нас, солдатик? Заждались мы твердой хозяйской руки, заждались палок, заждались собак и загонов, - хрипит многоголосое стадо. - Заждались крюков и скотобоен.

Усатый еле дышит, дрожит, задыхается в холодном поту.

- Так поднимись и седлай нас! - громом ревет волнующаяся степь.

- Не могу… - задушенно шепчет усатый, опуская голову к груди. - Не могу… Простите, друзья. Прости, малец. И ты, братец-разгильдяй, прости. Слаб я, не могу отомстить за вас.

Слезы текут по рыжим усам. Красный мундир темнеет на груди. Руки усатого дрожат.

- Пес я! Скотина последняя! Жить хочу… Возьми меня в слуги, Степной Владыка. Я верой и правдой служить умею, все сделаю!

- От воли отказываешься? - дышит стадо.

- Да не было ее у меня… Отказываюсь, - шепчет усатый, до скрежета сжимая зубы.

- Что ж, быть по сему, - грохочет Великое стадо. - Поднимись с колен и исполни нашу волю.

Встать усатому тяжело, вина и страх к земле тянут. Глаза поднять еще тяжелее, сердце его заячье грозится в ужасе разорваться. Но клятва есть клятва.

Только тихо теперь кругом. Сброшена шкура Великого стада, мощные хребты врощены в землю, дыхание его почти незаметно, лишь ковыль на ветру шелестит. На востоке разгорается рассвет. Две фигуры чернеют на его фоне.

- Братцы, вы ли это?! - неверяще кричит усатый.

- Мы, мы, командир! - раздается звонкий голос молодого.

- Живые… - шепчет усатый. - Живые!

Черные силуэты бегут по полю навстречу друг другу, останавливаются на утоптанной траве - дороге и крепко обнимаются, хлопают друг друга по плечам.

Издали за ними наблюдает хозяин постоялого двора. Ковыль ластится к его ногам. Он улыбается одними глазами-колодцами, а затем тихо произносит:

- Теперь время пришло.Ваша воля - моя воля.

Рука бескиверного сама тянется к пистолету на поясе. Его глаза наполняются ужасом, а рот распахивается в крике:

- Нет, нет, нет!

Раздается выстрел. Темная зелень травы окрашивается в красный. Бескиверный промахнулся. Сабля усатого настигла его раньше, распарывая алый мундир. Тело бескиверного грузно падает на землю, его губы размыкаются в последний раз:

- Только мальчишку не надо…

Но поздно. Молодой уже выхватил саблю из ножен и делает выпад в сторону усатого. В его ясных глазах стоят слезы.

- Я не хочу этого делать, командир. Это не я. Бегите, прошу, бегите!

Рука усатого дрожит от напряжения, но вновь поднимается для замаха.

- Я не могу.

Острая сталь блестит в свете зари.

- Я не могу…

Лицо молодого прямо перед усатым. Только что горевшие голубые глаза стекленеют, с щек сползает румянец, по губам бежит кровь. Он разжимает руки, отпуская саблю, падая на траву. Только что наполненная жизнью грудь проткнута сталью насквозь, светлые кудри обагряются алым, походя теперь на ржавчину.

Усатый опускает руку вниз, к животу. В нем засела сабля юнца. Боль пронзает его неожиданно, ноги подкашиваются. Перед глазами мелькает светлеющее небо, а сердце в последний раз сжимает от вины и сожаления.

В степи тишина. Солнце поднимается все выше, заливая светом утоптанный клочок земли, пропитанный кровью, три едва различимых тела на нем и неподвижную фигуру хозяина. Он стоит и молча смотрит на побоище. Ему нечего сказать, кроме того, что из трав, взросших на крови, получится отличная брага.

Андрей Ватутин. ГИПЕРБУЛУС

За окном шел дождь. Молния зайцем прыгала по темному небу. Воган, житель небольшой однокомнатной квартиры, скрючившись на диване, читал «Мцыри». В мрачных облаках грохнуло. «Гром прогремел», – подумал Воган. Он сразу засмущался: «Ну надо же! Ведь тавтология вышла». Пока жилец маленькой квартирки размышлял, его рука ослабла. Пальцы случайно выпустили книгу. Лермонтов упал на пол. «Неужели гром меня так напугал, что даже пошатнул мои знания русского языка?» – Воган застыл на диване. Он посмотрел в окно: «И книга ведь выпала. Как-то неудобно перед Лермонтовым», – жилец потянулся за «Мцыри». Воган снова сосредоточился на чтении. Однако теперь его глубокое погружение в произведение сменилось поиском ответов на вопросы. Он думал: «Что же это были раньше за люди такие? Ни бури они не боялись, ни барсов. А сейчас что? От простого грома люди в речи путаются?» – он негодовал. На улице дождь усилился. Воган посмотрел в окно: «Эх… Эх…». «Вот откуда во мне вот эти аханья?» – ему снова что-то не нравилось. Воган вспомнил, что недавно читал «Белую гвардию» Булгакова. «Что за мода пошла? Зачем мы берем у писателей манеры? Где наше? Где свое, где уникальность? Человек прежде всего! Человека, человека давайте мне!» – с грустью думал он. Воган остановил себя: «Дурак, опять процитировал». Капельки дождя собирались на окне, передвигались, сливались в один большой поток и стекали вниз. На их месте появлялись новые и совершали то же самое. В природном цикле ничего не меняется.

Воган в это время читал. Его внимание остановилось на строке:

И как его, палил меня

Огонь безжалостного дня.

«Что же за такие безжалостные дни тогда были? Не, брат Лермонтов, тогда ты, конечно, мог такое писать. Сейчас ты такого, готов спорить на пятьсот рублей, не написал бы. Нынче не дни безжалостные, а положение людей в этих вот днях несносное», – размышлял Воган. Дождь затянулся и превратился в ливень. Воган подтянул к себе теплый плед. «Эх… Эх… А ведь в походах Святослав Игоревич спал на сырой земле и укрывался простым плащом», – снова размышлял жилец крохотной квартирки. Он положил книгу на тумбу, надел тапки и пошел в ванную. По пути он посмотрел на старые настенные часы и убедился, что пришло время для ритуала перед сном. Оказалось, что горячей воды нет. «Ну ничего страшного, помоюсь под холодной. Чем я отличаюсь от героя Лермонтова, от Горьковских Ларры и Данко?» – храбрился Воган. Он залез в ванную, включил поток холодной воды и вылетел из комнаты с тонким воплем. В кровать Воган ложился грустный: «Писатели, ну почему я такой слабый и "маленький"? Ведь я тоже хочу жить "полной" жизнью. Я хочу сворачивать горы, хочу быть могучим. Я хочу, наконец, чтобы про меня писали произведения». Под теплым пледом маленький жилец погружался в сон. Последние слова, с которыми он заснул, были: «Писатели, ну дайте мне хоть на денек силу в сто солнц. Опять, гадость, процитировал».

Ливень гулял по городу до утра. К рассвету стих. Солнце обещало быть… И обещание свое выполнило. Один филолог, проходивший по тротуару под окном Вогана и спешивший на работу, даже удивился: «Зарядило ярко, как надо! Хорошо, что я родителей перевез к себе, под яркое московское солнышко».

В комнате маленького жильца зазвенел будильник. Воган, как всегда, подскочил. Вся квартира сильно затряслась. В голове Вогана сразу возник ужас: «Что? Землетрясение?» Он оцепенел. Вибрации утихли. За окном послышался многоголосый крик автосигнализаций. Воган посидел на кровати минуту и резко встал: «Пора на работу, могу опоздать». Он засунул одну ногу в тапочку, и она разошлась по швам. Воган грустно и глубоко вдохнул: «Опять новые покупать». Когда он выдохнул, майка на нем разорвалась в клочья и разлетелась по всей комнате. Выдох сопровождался и рядом других обстоятельств. Например, за окном тучи закрыли облака. Воган увидел, как по воздуху пролетела ветка, чья-то шляпа и портфель. «Странное, однако, обстоятельство», – думал жилец. Воган захотел открыть шкаф, но случайно выдрал дверь. «Что ж, чинить, кажется», – он взгрустнул. Воган пошел в ванную, но и тут ждали его невероятные происшествия. Он попытался включить воду в раковине, но случайно оторвал ручку. Вода хлыстнула таким огромным напором, что начала походить на Ниагарский водопад. «А!» – закричал маленький квартирант. В соседних домах, в том числе и его доме, вылетели все стекла. Кран заглох. Большой объем воды растекся по всей квартире. «Что-то сегодня неладное, – думал он. – Мне это снится». Он пошел на кухню, где стоял телевизор, случайно поскользнулся и упал. Послышался тысячигорный грохот. Воган увидел в окне, как все деревья во дворе упали, несколько двенадцатиэтажных домов наклонилось в разные стороны. «Боже мой, что происходит, – думал жилец. – Нужно включить новости». Он нажал на пульт и раздавил его. Телевизор все-таки включился. На голубом экране появился человек в строгом костюме: «Добрый день, краткое телевизионное информационное сообщение. Природа взбесилась. Только что поступили известия из разных частей мира о невероятных ураганах, цунами и серьезных землетрясениях. По всему миру метеорологи наблюдают ветер с порывами сто метров в секунду. Подробнее в рубрике "Без комментариев". Жителей призывают сохранять спокойствие». По телевизору начали показывать кадры природных катаклизмов.

«А, какой ужас! Я понял! Меня гиперболизировали», – Воган почувствовал дрожь по всему телу. «Так, что мне делать? На работу точно не пойду… Да какая работа!» – Воган застыл в одной позе. Он вспомнил все слова, которые проговаривал про себя перед сном: «Да, надо было быть осторожнее в своих желаниях».

– Хорошо, что ты понял это, друг.

Телевизор потемнел. Из него начали литься чернила. Огромные щупальца начали вылезать из экрана телевизионного приемника. Следом показался большой темный фиолетовый глаз.

– Что ты? – вскричал Воган.

– Твоя совесть! – нечто ответило ему. – Каково тебе иметь в руках такую силу? Ты знаешь, что на тебе ответственность за жизни миллионов? Герои, которых изображали ваши излюбленные писатели, знали смысл своей жизни. Они были либо герои, либо злодеи. Они знали чего хотели, а если и не знали, то шли к чему-нибудь. А ты?

– Дядюшка темный глаз, – Вогану стало очень страшно, – ну не казните вы меня. Простите, я не хотел никому причинить вред.

– Боишься! А за свои желания ты не боишься?

– Боюсь, дядюшка темный глаз. Я очень боюсь, как мне извиниться?

– Искупиться ты хочешь? На жизнь жалуешься и прощения просишь? – темная сущность засмеялась громким эхом. – Не хотел жить по-людски, будешь жить в другом мире. Тут тебе делать нечего!

Что было дальше? Этого никто не знает. Полицейские долго разыскивали гражданина Вогана Литотуса, жителя тринадцатой квартиры, которая топила нижние этажи. Поиски не увенчались успехом. Странно, что в последнее время на прилавках книжных магазинов появился новый комикс под названием «Гипербулус». Он получил популярность в узких кругах. Главным героем стал человек по имени Воган, обладающий удивительными способностями.

Елизавета Волкова. ЖИЗНЬ

Любая жизнь, какой бы продолжительной она ни была, определяется одним моментом, когда человек узнаёт, раз и навсегда, кто он есть.
Хорхе Луис Борхес

Существуют тысячи теорий возникновения мира. Одна из них гласит: "Много миллиардов лет назад одна из планет галактики- Венера была обитаема так же, как и Земля сейчас. Но из-за космических стихий Венера стала разрушаться, и чтобы сохранить венерианскую расу, население планеты дальновидно отправило космический корабль на Землю. В конечном итоге именно он и погубил динозавров". И кто знает, может быть, на том корабле были Адам и Ева...

Прочитав на форуме одну из теорий возникновения жизни на Земле, Марк задумался: "А что вообще такое жизнь?" Странное дело. Зачем-то в голове застряла неразрешимая бредовая идея. Над ней уже и без Марка поразмышляли великие классики. Как там?! "Жизнь — это горение души". Или "Жизнь — это служение людям". И что-то в этом роде. Но Марк- человек стихийный и одновременно упрямый. А потому всю ночь он не мог уснуть. Решил, что что-то очень важное должен сделать, просто Марк пока что не знает что. Но юноша чувствовал, что когда он поймёт некую аксиому, это перевернёт его жизнь, а может, и жизни других людей. Он чувствовал, что будто стоит перед важным научным открытием. Это такое ощущение, словно человек хотел что-то сказать, но забыл, и забытое вертится на языке.

Марк проснулся спозаранку, и ему казалось, будто он и не спал вовсе. Умывшись холодной водой, он собрал вещи, отправился на пары в университет. Ему предстояло прослушать три лекции у трёх самых требовательных профессоров на факультете экономики. Целый час он добирался до университета, и за это время в его голову приходили разные мысли о том, чем бы он мог сейчас заниматься, если бы два года назад, прислушавшись к своему сердцу, стал тем, кем всегда хотел быть. Несбыточная мечта! Марк подумал, что за два года он уже объездил бы всю Европу и любовался бы, открывал для себя Азию, а может, и Южную Америку. Но этого не случилось. Ведь два года назад перед ним и его мечтой встало слишком много НО. Ничего не оставалось, кроме как принять правила жизни, а точнее, прописанный план жизни: отличная учёба, успешная карьера, семья и.. смерть. И даже если подпункты у каждого человека разные, то сценарий один. Как общество навязывает нам стереотипы поведения и жизни! Это ещё заметил просветитель Жан-Жак Руссо. Кажется, он сказал, что человек всегда кем-то и чем-то связан. Когда он рождается, его пеленают. Когда умирает, его заколачивают в ящик. Когда живёт, то скован нашими учреждениями. Гениально сказано...Так что же такое жизнь?

Отсидев важные и интересные пары, Марк отказался прогуляться с друзьями и направился прямо домой, где он, завершив все свои намеченные дела, сел в кресло и предался размышлениям о своих решениях. "Каждый день люди принимают решения. Правильные и неправильные. Но что это значит? Почему такой убогий выбор? Почему есть всего лишь два варианта? Кто-то счёл, что один из них правильный. Тогда второй просто отклоняют. Но вариантов могут быть тысячи, миллионы. Получается, и выбор не один. То есть, нет неверного пути. Каждый куда-то ведёт. А если смысл жизни состоит в умении найти своё предназначение, то мы и не поймём, достигли мы его или нет. Выходит, жить ради осознания своего предназначения бессмысленно. Но для чего же тогда стоит жить?"

Все эти вопросы мучили Марка. Казалось, он всё глубже и глубже опускался в бездну, из которой не было пути назад, так же как и не находилось ответов.

И снова всю ночь Марк не мог уснуть. Его мозг, словно осы, жалили мысли о его собственной жизни. Марк прекрасно знал, что нет точного ответа на вопрос, что же такое жизнь. Это неразрешимая задача. Но больше его теперь беспокоил вопрос, почему живёт он. И для чего? Кто так определил? И когда? За что именно ему, Марку, а не Иллариону, не Евгению, она, жизнь, дарована?

Утро... Ситуация осложнилась, Марк справился с утренней рутиной, сел в кресло и просидел так часа два, пока не захотел есть. Выражаясь современным языком, переосмысление своей жизни привело Марка к глубокой депрессии.

Хандра... Слово, известное всем думающим и просвещённым людям со времён Пушкина. Хандра Онегина. А ещё её называли по-английски "сплин". А в наш век, бешеный и неугомонный, называют красиво- "депрессия". Для Марка — это состояние, будто кто-то выключил все фонари на дороге, по которой он идёт, и из-за этого он просто стоит на месте в ожидании света. Марк всегда был упрямым: если он что-то решил, то обязательно всего добьётся. Но этого не случилось по окончании школы. Не произошло, и когда Марк стал совершеннолетним, и даже тогда, когда прошло два года со дня поступления в университет.

Мучительно и томительно тянулась неделя, и ответов Марк так и не нашёл. Он день за днём пытался разгадать величайшую загадку человечества, и каждый раз приходил к банальным открытиям. Марк понял, что он "человек-сначала". Такие люди каждый понедельник, каждый Новый год, каждый новый месяц пытаются начать жить по-новому так, как они этого хотят. Иными словами, они пытаются начать осуществлять свою мечту. И они начинают, но... в скором времени забывают о своей цели и снова ждут подходящего времени, чтобы начать всё сначала. Это открытие повлекло за собой мысль, что жизнь — это постановка и достижение целей. Марк обрадовался, думая, что наконец нашёл ответ. Но это повлекло за собой ещё больше вопросов. Теперь юноша понял, что он потерял даже ту дорогу, по которой прежде шёл.

Главным же открытием было то, что Марку не нужно было искать ответы на все вопросы. Их было всего лишь два. Той ли жизнью он живёт? И что же он всё-таки хочет? Интересно, а волнуют ли такие вопросы его друзей? На всякий случай, он поспрашивал разок- другой у самых близких из них. У тех, на кого прежде хотел походить. В ответ в трубке телефона он слышал лишь "слава", "деньги", "почёт", "власть".. Марк всегда считал, что богатства мира для него не важны. Ему достаточно было бы того, чего хватало бы на путешествия. Слава и почёт- удел высокомерных, медийных личностей, а власть нужна лишь тем, кто боится.

Прошло ещё две недели. Телефон Марка разрывался от звонков ректора. Но за две недели Марк уже всё решил. Если он так всерьёз задумался о своей жизни, учась в университете, значит, учёба там- не его призвание.

Марк собрал минимум вещей в чемодан, вызвал такси и поехал в аэропорт. Вылет его самолёта- в три часа, а лететь ему примерно двенадцать. Это решение он принял спонтанно. Но рейс был вчера, в понедельник, и тогда Марк взял билет на среду. Позабыв все "больные вопросы", он отправился искать ответ лишь на один....

Мария Галичина. ВПОЛГОЛОСА

Девушка уселась на крутящееся кресло, закутав ноги в клетчатый плед, и открыла ноутбук. Глянув в экран, она уткнула лицо в ладони, и затряслась в бессильных рыданиях.

За спиной застыли в ожидании три тени. Первая – высокая, почти взрослая девушка в алом платке, намотанном на голову наподобие тюрбана, в длинном чёрном платье. Во взгляде, обращённом на спину застыла горечь. Вторая – растрепанная школьница лет пятнадцати, с перепачканными краской рукавами кардигана нервно переминается с ноги на ногу. И, наконец, третья – черноволосая и черноглазая девочка лет двенадцати в голубом атласном платье испуганно оглядывает своих спутниц.

– Напрасно здесь ждёте. Она начнёт с меня – нарушила тишину старшая ровным, грудным контральто.

– Это ещё почему? – школьница задиристо упёрла руки в бока, сдувая русую чёлку. – С тобой, Алиса, Она уже достаточно повозилась, пора и честь знать. Дай и другим возможность показать себя.

– Мою историю Она будет восстанавливать первой. Мы были вместе почти год – дольше, чем любая из вас. На меня Она возлагала больше всего надежд, даже мечтала когда-нибудь напечатать.

– Зато, когда всё слетело с того телефона, мою недописанную историю удалось сохранить почти целиком, а от твоей остались несколько сохранённых глав.

– У тебя совесть есть об этом напоминать, Зойка? Видишь, и так плачет?!

– Всё равно ведь нас не слышит…

– Зато чувствует, так что замолчи! – Алиса шагнула вперёд и положила руку на спинку кресла в жесте защиты. Холодный прищур её зелёных глаз отбили дальнейшую охоту спорить.

Наплакавшись, девушка вытерла глаза рукавом свитера, и решительно кликнула на иконку Ворда. Помедлив, открыла документ под названием «На дальней станции». Прокрутила колёсико мышки до самого конца, и пальцы предвкушающе замерли над клавиатурой.

– Йу-ху-у! – радостно выкрикнула Зоя, уменьшаясь в размерах и вспрыгивая на подлокотник вертящегося кресла. – Что, съела, ведьма?

– Иди уже, вдохновляй, вертихвостка, пока я тебе ауру на пять поколений не испортила. А то ведь могу!

Зоя села по-турецки, и заговорила, сначала медленно, подбирая слова, затем всё увереннее:

– Постепенно я поняла, что привязываюсь к этому странному новенькому всё больше. Мне хотелось укрыть, защитить его от наших неандертальцев. Глупо, правда? Такие мысли обычно свойственны парню. Но Аристарх с самой первой встречи ломал рамки и стереотипы. От его мягкого спокойствия, размеренного голоса, от теплого серого взгляда за стеклами очков моя ненависть к миру начинала казаться смешной и нелепой. И колючий комок агрессии, поселившийся в моей груди после развода родителей, постепенно размягчался. Вместо него росло пушистое, трепетное чувство – может быть в романах именно оно называется любовью?

Чёрные буковки постепенно нанизывались, словно бусины, на нить. Пальцы застучали по клавиатуре, выстукивая сложный танец – не то джигу, не то самбу. Наконец-то удалось проникнуться этой историей, и ухватить сущность характера Зои. Правильно говорили в той статье – герой раскрывается через чувства! А что, если?... Сейчас!

Остальные двое смотрели с плохо скрываемой досадой, примостившись на подоконнике между горшков фиалок.

– Вынуждена признать, у неё неплохо получается. Не ожидала, что в этой оболочке кроются сильные чувства – хмыкнула Алиса, и покровительственно предложила – а мы, может, пока поболтаем? Тебя как зовут, кроха? Что-то я тебя не припомню.

Младшая девочка, молчавшая до сих пор, осмелела, и засыпала старшую ворохом фраз:

– Меня зовут Мэри Блэк. Я из новой истории, меня начали на другом телефоне. У вас такое странное платье, леди Элис! Вас ведь Элис зовут, я правильно поняла? А откуда вы родом, из Индии?

– Я-то? Я из России.

– Из Московии? У вас все так одеваются? – Мэри боязливо дотронулась до незнакомой ткани, и поразилась её мягкости. – Я думала, по-другому.

– В двадцать первом веке все одеваются, как хотят, и в вашей Англии тоже. Я, например, ношу такое одеяние, потому что я подчёркиваю свой статус жрицы тёмной магии. Должна же я как-то отличаться?

– Сгинь, пропади! – внезапно вскрикнула Мэри, и отпрыгнула, срывая с груди дешёвый медный крестик. – Ты связана с демонами!

Алиса расхохоталась. Серьги-кольца весело задребезжали, высокий тюрбан закачался.

– Ой-ой-ой, напугала, прямо дрожу и умираю! Убери это. Я такой же персонаж, как и ты, и на меня не действует. Да не бойся ты! Это всего лишь работа такая. Надо же на что-то кормить и одевать сестёр?

– Сестёр?

– Да. Родители у нас умерли, вот я и воспитываю девочек. Одна у меня как раз твоего возраста, а вторая помладше, ей восемь.

Мэри нерешительно посмотрела в лицо собеседнице. Она оказалась моложе, чем на первый взгляд – лет девятнадцати, и вовсе не такой высокомерной.

– А я тоже сирота – внезапно призналась она. – Наполовину, правда, у меня есть отец. Зато он самый мудрый и добрый!

– Счастливая ты. А моего Она убила, похоронив под обломками разрушенной гостиницы – грустно вздохнула Алиса. – Я по нему скучаю. Но даже моя магия бессильна, чтобы вернуть его, против авторской воли она слаба.

– Главное, верить и надеяться. Быть может, Господь переубедит Её, и Она вернёт его к жизни! – убеждённо сказала Мэри. Ей почему-то очень захотелось утешить эту странную леди.

– Нет, малышка. Ты ещё многого не понимаешь. Ей нужно было, чтобы его убили, и я осталась одна с двумя сёстрами на руках, чтобы из бед и неприятностей выковался мой железный характер. И кроме того, сюжет построен на мщении его убийцам с помощью магии. Вряд ли Она будет его менять.

Мэри подавленно молчала. Мир обрушился на её глазах. Автора она привыкла считать всемогущей и милостивой – иной Она просто не могла быть! Но ведь если Она способна на такое зверство по отношению к своей фаворитке, то что же ожидать, героине побочной истории, записанной в минуты творческого кризиса?

– А твой папа, он кто? Кем работает? – участливо спросила Алиса, в попытке отвлечь новую знакомую от печальных мыслей.

– Гувернером в поместье лорда Вильерса, учит его младшего брата Максимилиана. Я росла при монастыре, а потом меня из милости взяли в поместье. Вы не думайте, со мной неплохо обращаются! Бабушка, леди Вильерс, во мне души не чает. И с Макси я подружилась, хоть он иногда и капризничает.

– Твоего друга, значит, зовут Максимилиан? – спросила Алиса, улыбнувшись насмешливо, но при этом по-доброму. – А моего парня Максим! Наверное, у Неё слабость к этому имени… А мой папа был рок-музыкантом. Я всё детство тоже мечтала стать петь на сцене, но стала злой колдуньей. Смешно, правда? Теперь играю только друзьям на вечеринках.

– Что такое «рок-музыкант»?

– Рок – это направление в музыке. Как бы тебе объяснить, чтоб ты поняла… Нет, словами не охватишь, я лучше спою.

Девушка за ноутбуком потянулась к полке, и достала блютуз-наушники. Воткнула в уши, поколдовала с телефоном, и начала снова печатать.

Алиса устроилась поудобнее, и взяла на колени чёрную гитару, расписанную черепами. Её голос зазвучал низко, переливчато, вторя мужскому в наушниках:

– «От края до края, небо в огне сгорает, и в нём исчезают все надежды и мечты. Но ты засыпаешь, и ангел к тебе слетает. Смахнет твои слёзы – и во сне смеёшься ты…»

Её голос летел по комнате, кружился и взмывал, заставляя вздрагивать листья комнатных растений и нежно звенеть подвески над рабочим столом. Его не слышал никто из живых – ни сама Автор, ни Её кот, спящий у батареи. Слышала Мэри, уткнувшая подбородок в колени, и восхищённо смотрящая снизу вверх. Слышала Зоя, которая ради такого случая отвлеклась от дела, и свесилась с подлокотника. Слышал шальной ветер, ворвавшийся из открытой форточки.

Доиграв, Алиса вытерла перчаткой повлажневшие глаза, и подмигнула Мэри, встрепав её смоляные кудри.

– Не грусти, англичаночка. Может, тебе повезёт, и Она всё-таки доведёт твою историю до конца, и ничего особо трагического не устроит. В конце концов, добрые светлые повести тоже нужны в жизни, верно?

– Ритка, хватит по клавишам бить, скоро ужин! Пойди вон лучше, ложки разложи!

Девушка встала, с трудом выпутав ноги из пледа, и потянулась, разминая затекшие плечи. Затем оглянулась, и сказала вполголоса, ни к кому не обращаясь:

– Такое странное ощущение… Я почти уверена, что слышала их голоса.

– Так немудрено! – возразила мать из кухни. – Сидишь целыми днями в наушниках своих, конечно, тут в ушах будет звенеть.

Софья Зотова. СОКРОВИЩЕ

Очень далеко, в месте, о котором почти никто не слышал, есть почти непроходимый лес. Почему же почти? Потому что только один почтальон знает секретные тропинки, ведущие к спрятанному в густом лесу домику. Он окружен плетнем, вдоль которого тянется лавочка. От калитки с синим почтовым ящиком к дому ведет тропинка, окруженная цветами и душистыми травами. Сам дом маленький, простенький, деревянный, с выкрашенной в темно-зеленый цвет дверью и посеревшей черепичной крышей. Он как будто скромничает и не хочет выделяться.

Здесь живет старый волшебник. У него длинная седая борода, густые брови, из-под которых сквозь очки в тонкой оправе пристально смотрят грустные глаза.

Волшебник живет по четко заведенному порядку. По утрам он просыпается очень рано, как многие пожилые люди. У него мягкая кровать - каждый раз он немного расстраивается, что ее приходится покидать. Конечно, волшебнику известно, что более жесткие матрасы полезнее в его преклонном возрасте, но мягкая перина навевает воспоминания о детстве, и он не может ее заменить. На тумбочке рядом с кроватью лежит футляр от очков и стоит фотография. С нее улыбается маленькая светловолосая девочка с двумя хвостиками - его внучка-четвероклассница. Она держит в руках букет полевых цветов. Волшебник всегда улыбается в ответ.

После водных процедур хозяин лесного домика идет на кухню, ставит там чайник и завтракает бутербродами под щебет птиц, любуясь утренним солнцем. Оно проснулось одновременно с волшебником и теперь здоровается с ним, протягивая сквозь кроны деревьев свои розовые лучики.

Затем волшебник идёт в кабинет. Напротив двери там окно, перед ним рабочий стол, а по обеим сторонам - ящики со всякой всячиной: цветной бумагой и картоном для поделок, нотными листами, тетрадками, блокнотами и, конечно, книгами. Их тут очень много, они все совершенно разные: от поваренной книги до учебника по квантовой теории. Около стола, между шкафами и стеной, громоздится упаковка сложенных почтовых коробок. На столе высится стопка чистой бумаги. Волшебник садится за работу: берет белые листки и пишет на них что-то, раскрашивает, разлиновывает. Каждому листочку уготована своя судьба: один станет страницей исторического романа, другой окажется в сказке, которую родители перед сном будут читать своему малышу. Волшебник знает, что нужно миру, каждая созданная вещь для чего-то должна оказаться в нужное время в нужном месте.

Перед обедом он идет к почтовому ящику забирать новую пачку бумаги, относит ее к стопке на столе, обедает, занимается делами по дому. Потом опять садится за работу, ближе к ужину достает несколько коробок, складывает в них часть изготовленных вещей и относит на лавочку перед почтовым ящиком. С приходом темноты он ложится спать. Ни один его день не отличается от другого.

Вот и в этот раз волшебник закончил утреннюю часть работы, сложил готовые книги и пошел за новой партией бумаги. Поскольку волшебник был старый, он иногда забывал сделать кое-что важное. Сейчас, например, он не закрыл окно в кабинете, и ветерок унес чистый листочек на стопку готовых книжек.

Там лежал многотомный сборник рассказов о морских приключениях. Страницы этих книг нашептывали листочку о серо-синем манящем океане, крике чаек, запахе морского ветра. В рассказах храбрые матросы с загорелыми лицами боролись с бушующими волнами, спасали товарищей, вступали в схватки с пиратами. Листочку очень нравился мир этих рассказов, он все на свете отдал бы за то, чтобы быть их частью. Он искренне хотел стать географической картой: тогда он смог бы вместе с отважными мореплавателями отправиться на поиски приключений.

Вернувшись к работе, волшебник обнаружил бумажного путешественника, нахмурился и положил к остальным чистым листам.

Листочек с нетерпением ждал своей очереди. Еще немного, и он окажется картой, на нем появятся моря, горы, может, даже красный крестик, указывающий на клад. Когда волшебник взял его в руки, листочек затрепетал от предвкушения. Вот над ним уже нависает перо, вот оно касается его верхней части, выводит какие-то слова… Но вместо географических названий появился текст задачи по математике, вместо морей и гор - примеры, а крестики были только черные и в уравнениях. Листочек так расстроился, что, умей он плакать, чернила бы обязательно потекли и смыли эту скучную задачку. Он и представить себе не мог, что может стать чем-то, кроме карты. Какая несправедливость, ведь он должен был бороздить моря, а оказался 42-й страницей учебника по математике!

Листочек злился на весь мир: на ветер, что познакомил его с теми морскими историями и вселил надежду, на саму книгу, что имела неосторожность подарить ему мечту. Больше всего он злился на волшебника, который не посчитался с его желаниями. Он думал: "Раз мудрец знает все на свете, он не мог не понять, как я люблю море. Он со зла превратил меня в страницу учебника - лучше бы просто сделал из меня бумажный самолетик или даже скомкал и выбросил". Волшебник видел, как расстроен листочек, но понимал, что все должно быть по правилам, поэтому положил учебник по математике для 4-го класса с остальными книгами в коробку и оставил на лавочке, откуда его позже забрал почтальон.

Стояла майская жара. Любой школьник сейчас думал не об уроках, а о летних приключениях. Те, кто помладше, - об игре в прятки с ребятами со двора, те, кто постарше, - о вечеринках с друзьями.

В классной комнате 4 "В" было тихо. Маленькая светловолосая девочка с двумя хвостиками, в синем школьном сарафане и белых чулочках, у доски пыталась победить пример. Учительница, уставшая за учебный год еще больше детей, без особого интереса следила за неравной борьбой. Было так душно, что у класса даже не осталось сил болтать и баловаться. Белая шторка чуть-чуть колыхалась, почти как парус. Тикали настенные часы.

Единственный человек, полный энергии и энтузиазма, сидел на задней парте около окна. Это был мальчишка с рыжими непослушными волосами, синяком под глазом и выбившейся из брюк рубашкой. Он рисовал что-то на странице учебника.

Девочка "два хвостика" наконец закончила и победным шагом пошла на свое место. Учительница, лениво посмотрев на часы, убедилась, что 4 "В" успеет вступить в еще одну схватку. Трудно было не заметить активность на последней парте.

- Эй, Лазарев! Что ты там такое делаешь?

Рыжий мальчик поднял взгляд на учительницу и ответственно заявил:

- Я рисую карту сокровищ.

На 42-й странице поверх задач и уравнений были нарисованы моря, горы, а в самом низу был красный крестик - должно быть, клад.

- Ты портишь школьное имущество…

- Взгляните, - перебил учительницу маленький мечтатель, - эта страница так и просит, чтобы на ней нарисовали карту. Да и как мы тогда после школы будем играть в пиратов, если у нас нет карты?

- И отвлекаешься на уроке, - продолжила учительница, не обращая внимания на слова мальчика. - Так тебя придется оставить на каникулах.

Но если бы кто-то спросил у страницы учебника, портит ли ее карта, то она ответила бы: "Этот рисунок - мое сокровище".

Дарья Калмыкова. ВОРКУВАНИЕ ИЛИ ОТ МЮМЗИКА К МЮМЗИКУ

Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по нове…
Льюис Кэрролл (перевод Д. Г. Орловской)

Воркувайте, пока варкается,
И каллапсидия размыкается,
Пока ниглидия разрождается,
Берегите её хрупкий ум.

Гамавайте наздоровие,
Кучайте до мылокровия,
Годзайте до ниспадения,
Не оставьте себя на потом.


СОЗИДАТЕЛЬНЫЙ МОТИВ

Мои ноги врастают в землю,
А мысли стремятся к движенью,
Цепляясь за разума петли,
Взрываются в изнеможенье.

Сползая с неведомых знаний,
Вновь звуки к ним воздевая,
Порхает мотив созиданья
Над бытом. Не чувствуя края.

Мария Корнева. РАФИНАД

«Постой, я что, говорю тебе это вслух?!
Неудобно вышло. Непривычные ощущения
А ну, иди-ка погуляй пока, прошу прощения...»
Дайте Танк(!) «Слова-паразиты»

Мой дед, большой и уже совсем старый учёный, всегда клал три кубика кускового сахара в чай. Чай был крепким и чёрным, всегда был налит в гранёный стакан и оттуда хвостиком торчал ярлычок пакетика. Он всегда пил чай долго, по-русски: прихлёбывал, пыхтел, отдувался. И никогда не вытаскивал из стакана ложку. Она мерно стучала о стеклянные стенки, пока он то и дело подливал кипятку и мешал сахар. Я не мог припомнить деда без стакана чая в руке, и для меня он навсегда остался в памяти таким.

Уже позже я понял, что для него чаепитие было сродни священнодействию. Вообще, всё, чем он занимался, превращалось в священнодействие: чтение книг, написание писем, курение, просмотр научных передач. Всё было размеренно и спокойно, чинно и строго.

Я часто к нему приходил. Он рассказывал мне об опытах, которые проводил в молодости; читал журналы и показывал образцы из старой лаборатории. Мне было интересно поначалу; но потом я это дело забросил и к деду я забегал разве что по праздникам, и изредка по выходным.

Однажды он приболел, и я пришёл навестить старика. Он сидел в своём бордовом кресле, непривычно осунувшийся и сгорбленный. Я положил на тумбочку таблетки, и красную коробку рафинада. Сел напротив. Он взглянул на меня, и улыбнулся. Спросил о школьных делах, о домашних. И тут посреди моего рассказа, он бросил фразу: «Эх, Серый…Я никогда не любил чай с сахаром». И эта фраза навсегда врезалась мне в память.

***

«И это не сказки — такие мрачные краяОдним лишь видом вызывают испугУгрюмые краски могу разбавить только яНавеки твой, воображаемый друг»

Дайте Танк(!) «Сказки»

А снег идёт.... Идёт, и Серый зябко кутается в воротник пуховика. Он не носит шарф, и не носит шапку с варежками. Снежинки остаются на бровях и ресницах, а морозная свежесть пробирает до костей. Не любил Серый зиму. По небу плывут снежные облака, солнце почти не светит. Вьюга протяжно воет, как волк, скулит, как побитая собака. А ещё, день короткий. А Серый не любил ночи. Он вообще темноту не любил. И боялся.

Когда-то, когда зима ещё приносила нелепый детский восторг, тогда ещё можно было облизывать покрытые тонким слоем липкого снега сосульки, падать в сугроб, а потом сушиться у батареи, отрывая комочки свалявшегося снега с варежек. Это было далеко, там, в детстве. Сейчас снег уже не такой мягкий, не такой липкий, не такой пушистый. Не хочется даже выходить на улицу, не то что валяться в сугробах.

Серый протяжно вздыхает, и заходит в подъезд. Сразу теплеет, но запах бетона и сигарет, запах сваренного супа из чьей-то квартиры и мусоропровода неприятно ударяет в нос. Он садится на подоконник и трёт ладони. Уже зажжён свет, из-за стен гремят посудой, слышится радио, болтают люди.

Подросток шёл домой из дедовской квартиры. Старый учёный был совсем плох, и мама осталась с ним. Серый задумался, а пугал ли его страх смерти? Наверное, нет. Пугала неизвестность – что будет там? Дед, очень мудрый человек, всегда говорил внуку, боявшемуся спать без света: «Многие люди боятся смерти и темноты по одной причине — они страшатся неизвестности».

Что увидит дед, когда издаст последний вздох и закроет глаза? То-то и оно. Телефон пискнул. Сообщение от мамы. Дед умер. И вся его жизнь уместилась в одной смс-ке. Серый и этому не удивился.

***

«Но чудовища не пришли — я прождал их целую ночь»

Дайте Танк(!) «Маленький»

Ночь в дедовской квартире была совсем не страшной. Он будто бы спал, а Серый просто сидел на морозной лоджии и смотрел на улицу. Мама плакала, отец угрюмо курил у подъезда – Серый видел маленький огонёк сигареты, мелькающий во тьме….

- Серёжа, прекрати сидеть на холоде. Может, пойдёшь домой? Мы уж тут сами…как-нибудь, - надрывным шёпотом сказала мама, словно боялась разбудить деда.

Серый промолчал и мотнул головой. Встал, и прошмыгнул в дальнюю комнату. Тут всё было, как прежде: высокие шкафы, глобус, стопки журналов и старый диван. Парнишка лёг, и поджал ноги. Он всё-таки был ребёнком, и переживание и усталость дали о себе знать. Он обнял себя руками и закрыл глаза.

Снился дед. Серый тысячу раз слушал истории людей о том, как им снятся покойники и о чём-то просят, но дед ничего не просил. Он просто сидел за своим огромным дубовым столом с зелёным сукном, и перелистывал фотоальбом. Улыбался и смахивал редкие слезинки. Серый хотел что-то сказать, но сон слишком быстро оборвался, и воцарилась темнота.

Серый проснулся. Было тихо. Только в тишине были слышны всхлипы матери. Он обнял колени руками и положил на них голову. Что, в сущности, изменится в его жизни? Он не был уж очень близок с дедом. Скорее, между ними была простая дедово-внучная связь. Обычная, как у всех.

Подросток бросил взгляд в окно. Падал снег, и редкие фонари освещали его танец. Серый шмыгнул носом и закрыл глаза.

***

Вы думали, люди не любят? Не угадали.

Люди любят, да еще как!

Дайте Танк(!) «Люди»

Зима кончилась. Стояла слякоть и грязь под названием «Весна». В квартире деда теперь никто не бывал, кроме Серого, который приходил туда смахнуть пыль и пропылесосить. Что-то тянуло его туда, и каждый раз он пил чай с сахаром, хотя тоже его не любил. Он часто думал над словами деда. Зачем пить чай с сахаром, если его не любишь?

- Мам.

- Что? – не отвлекаясь от книги, спросила женщина, качнув головой.

- Мне однажды дед сказал…

Слова как-то не шли. Как будто Серый боялся выдать саму страшную и сокровенную тайну. Они застревали липкими комьями в горле.

- Он сказал, что никогда не любил чай с сахаром. Почему же он его пил?

Мама отложила книгу, и устало взглянула на сына. Она сама часто задавала себе этот вопрос, потому что в детстве отец пил только чёрный кофе без сахара. Несладкий и горький.

- Знаешь, твой дедушка очень любил бабушку, мою маму. Ты видел альбомы с фотографиями. Когда она умерла, ты ещё не родился. Мне кажется, вы бы поладили. Ты у нас такой…своеобразный. Папа так плакал, так страдал, когда она умерла. А я как раз была беременна.

Серый хмыкнул. А потом понял.

- Бабушка всегда пила сладкий чай?...

- Да. Видимо дед не мог смириться с тем, что её нет. Вот и приобрёл себе эту привычку. Ох, как же он её любил…

Серый задумался. Получается, когда любишь кого-то, и этого кого-то теряешь, поневоле оставляешь частичку этого кого-то в себе. Он ведь тоже шастал в дедову квартиру и пил там чай, листая старые советские журналы. Наверное, пытался сохранить что-то в себе от деда. Наверное, между ними была особая дедово-внучная связь. Не как у всех. А только как у них двоих.

Екатерина Корчагина. ОКАЯННАЯ

Из партера доносятся крики, громче и громче, офицеры тянут к ней руки с первых рядов, стараются ухватиться за край кисейного платья — только бы она опустила на них взгляд. И ни один не замечает того, какая оглушительная пустота и трогательная безнадежность скрывались за блестящими васильковыми глазами. «Еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем...» — ее голос срывается и прогоркло хрипит. Ей кажется, что она ненароком всхлипнула.

— Спасибо, что пришли, господа, благодарю за чудесный вечер, — говорит Аксинья. — Вы были великолепны, — с дрожью повторяет она.

Бедная актриса чувствовала: это неправда, это притворство, фальшь! Не понимала, почему она раз за разом говорит одно и то же, как будто вчерашняя гимназистка, у которой дыхание прерывается от того, сколько масляных взглядов вдруг устремляются на нее. Не задерживаться здесь ни секунды, сию минуту домой. Слова, запахи, духота и мысли беспорядочно сплетаются в одно целое. Она снова в своей постели, глядит в бездонный потолок. Лепнина плывет, как облака темно-лунной ночью, плывет по кругу, белая, скучная, облупившаяся — точь-в-точь как твоя судьба, Аксинья. Неужели ради этого тебе вечно хочется домой? Здесь по-прежнему тревожно и ужасно безрадостно. Когда Ксюша решается прикрыть глаза, просыпаются игольчатые чудовища, которых породила ее грешная душа. Из буфета, между хрустальными чашечками, из-под кровати, через распахнутое окошко они просачиваются в комнату, осыпаются с потолка вместе с краской — уродливые воплощения неискупленной тьмы. Они хрипло дышат, беззастенчиво хватают ртами холодный воздух, стучат в темноте что есть мочи, пугают беззащитную, застывшую в оцепенении Ксюшу. Несчастная девочка не в силах отвести взгляд от своего прошлого, не может подняться, зажечь свет, не может заплакать, как маленькая. Ей остается прислушиваться к сбившимся мыслям, молча глядеть на то, как чудовища кусают ее бледно-фарфоровое лицо, как длинными языками заползают в горло, вырывая из него все спетые на сырой сцене песни. Как изуродованная кукла, она лежала не шевелясь, не смея моргнуть, гадала: что же ты сделаешь теперь, мой дьявол? Ей казалось, вот-вот грохнет последний удар иззябшего сердца, и оно заглохнет этой мертвенной ночью, оно дарует тебе вечное прощение, Аксинья. Но липкие пальцы демона касаются лица, вплетаются в волосы, и к нему подползают остальные чудовища, радостно хлюпают и безудержно смеются, как днем, как в злосчастном театре. Ксения думает: «Господи, это мое наказание? Это моя преисподняя? Неужели так будет и тогда, когда закончится всё на свете: и солнце, и звёзды, и дарованные тобою чувства? Когда останется одна пустота».

Под ребрами глухо шевелился утробный страх, что-то трещало, позвякивало, словно вот-вот сломается с жалким хрустом. Как же противно, как невыносимо противно! Страх доходит до предела, трепыхнется еще разочек и затихнет в робком ожидании. Уставшие, напряженные глаза закрываются, дернувшись от пережитого ужаса. Что это, тишина? Ничего больше не слышно, кроме кругло-тоненького щебетания птиц за окном. Оно становится громче, громче. Птички хорошо поют, лучше, чем актрисы в театре, но отчего же так больно слышать их надрывное пение? С тяжким скрипом открывается дверь, которая, кажется, и без того была открыта.

— Аксюша, душечка, вставать пора. День тебя ждать не будет, — с укоризненной добротой повторяет мать. Этот голос тревожит Аксинью, она боится взглянуть в разочарованное лицо бедной матери. Чувство вины перемешивается с запахом деревенского утра: скошенной травы, молока и сонного сена.

Она знает, что не спит, но глаза не хотят разлипаться. Голос исчез, от него осталось одно сгорбленное эхо. Что же делать? Никто не придет на бенефис немой актрисы. Никто не потянется к той, которая играет безымянные роли, спектакль за спектаклем стоит в глубине сцены в платье горничной.

— Вставай же, а не то всю молодость проспишь!

Аксинью трясут за плечи, она слегка приоткрывает глаза и видит перед собой пышущее здоровьем лицо матери. Ксюша кажется себе снова маленькой, ребенком, который беззаботно бросает камешки в прозрачно-сиреневое озеро. Но быть маленькой не тепло и не хорошо. Отчего-то это очень горько — вновь ощутить былую простодушную наивность. Ее глупое сердце гремит в ушах, ее мечты о славе рвутся наружу, пульсируют и едва не болят. Ксюша чувствует, как задыхается.

— Чудовища снятся?

Любое воспоминание возвращает Аксинью в далекое, таинственное детство, и это ее так огорчает, словно не было в те времена ничего, что могло хотя бы чуточку обнадежить. Охрипший голос невнятно вырывается из горла, а Ксюша машет головой, отвечая матери. Как по-детски беспомощна она рядом с теми, кто знает ее слишком давно. Быть может, они еще могут спасти ее? Может, еще возможно выбраться из пучин беспочвенно жестокого страха? Аксинья краснеет, думая об этом. Она чувствует горячий поцелуй в лоб и мгновенно расслабляется. Дрожь уходит, взгляд становится яснее. До сих пор противно и хочется отвернуться, спрятать голову под подушкой. Пора вставать. Аксинья вскакивает со скрипучей кровати, у нее перед глазами темнеет, сознание окутывает приторной дымкой, но она твердо стоит на ногах. С досадой смотрит в треснувшее зеркало, делает вид, что в комнате нет никого, кроме нее. Мать осторожно сказала что-то еще, прежде чем уйти, но Аксинья не слышит ее, потому что не желает ничего слышать и гневом перебивает материны слова.

Она густо пудрится, потому что искусственная бледность отчего-то оставалась в моде, кладет на веки лимонную пасту, рисует ужасный румянец, какой приличен одним актрисам, и мажет покусанные губы. Никто не должен был видеть настоящего Аксиньиного лица — оно слишком простое и добродушно-невинное. Она закалывает на зытылке тяжелый узел темных волос, высовывается в распахнутое окошко, жадно хватая утренний сыроватый воздух, которого так не хватало ночью. Пустая дорога, качаются вывески магазинов, шелестят молодые листики на деревьях, и пробегают две ободранные собаки, сиротливо оглядываясь по сторонам. Аксинья улыбается, чувствует, что у нее еще остались силы, — и много, о, как надолго их хватит! — чувствует покой и неожиданное смирение. От табака идет кругом голова, зато сердце бьется бесстрастно, как будто и не оно разрывалось ночью на части. Ксюше кажется, что ей хорошо и что ничто не сможет теперь ее опечалить. Из-за облаков выползает солнце, бросает косые лучи на ее лицо. Она хмурится, бросает последний холодный взгляд на одинокую улицу и плотно закрывает шторы, чтобы убийственный свет не сжег ее душу раньше времени.

В гостиной она выпивает две чашки крепкого чая, здоровается с отцом, еще раз встречается с усталыми глазами матери. Помолиться сегодня или не провоцировать в себе горькие чувства? Аксинья застыла, думая об этом, перешла на рызмышления о том, что она делает и как она приходит к тому, чтобы что-то сделать. От этих мыслей в голове стоит неприятный гул. Поначалу ей казалось, что она живет как обыкновенная барышня уходящего времени, но она играет на сцене и не может пройтись по бульвару, не получив скользкого внимания окружающих. Ей становится обидно и хочется разбить чашку об пол, но вместо этого она молча возвращается к себе и бездумно бросается к ящику, где лежат свернутые записочки и письма. Что-то заставляет ее перебирать их дрожащими пальцами и заново вчитываться в каждое слово.

«Если бы вы могли исполнять все главные роли!»

«Когда вы играете серьезно, у вас становится такое очаровательно глупое лицо!»

«Позвольте встретиться с вами. Обещаю, вы не останетесь равнодушной».

«Как вы вживаетесь в роли этих несчастных девиц, мне это ужасно нравится».

«Чего вы задыхаетесь в этом жалком театре? Я могу предложить вам неплохие средства».

С тяжким хрустом пожелтевшая бумага разрывается на мелкие кусочки. Руки у Аксиньи трясутся. Слезы стоят в глазах. Внутри как будто разгорается беспощадное пламя стыда. «Господи, за что ты так со мной?» Ей хочется попросить прощения.

Наступает еще одна ночь. На плечах платок, подаренный когда-то братом. Аксинья думает, сколько стоил этот платок, думает о брате и представляет его таким, каким он может быть там, в гвардии. Заходит в комнату, где он жил до отъезда, смотрит некоторое время неподвижно на пустую постель, на свое отражение в зеркале. Это он говорил ей: «Никогда не бойся просить прощения». Она молча выходит из квартиры, спускается по широкой парадной лестнице на улицу. Отчего-то ей кажется, что вокруг очень много людей, но она не беспокоится об этом. Видит подсвеченный лунным светом крест часовни, возвышающийся над городом. Опускается на колени. Наклоняется к холодной земле. Просит прощения. Просит еще раз. Встает и делает несколько шагов. Она слышит смех, такой громкий, как будто ничего уже не существовало, кроме этого смеха и криков. Еще несколько шагов. Опускается к земле и кланяется. Еще и еще. На лице грязь, платье тоже ужасно испачкалось. Она испуганно оглядывается, размазывает липкими руками слезы. Что же делать дальше? Идет вперед, не разбирая дороги. Пройдясь по всем знакомым улицам, попав под дождь, возвращается домой, пускай и не хочется. Падает в мокром платье на кровать, не заботясь о том, что станет с белыми простынями. Глаза мгновенно слипаются, она дышит ровно, видит обыкновенные сны. Она шепчет что-то и улыбается, она любит своих детей, ей легко и она не думает, что не достойна всего того, что у нее есть.

Аксинья счастлива.

Она просыпается ранним утром, с удовольствием выпивает три чашки крепкого чая и встает на колени перед иконами. Поднявшись, надевает свое лучшее платье, целует спящих детей в лоб и выходит на улицу. Подает извозчику монетку и просит отвезти ее в театр. Аксинья надеется, что когда-нибудь она получит прощение.

Виктория Крылова. ИГРА В ОБЛАКА

— Танцующий динозавр! — горячо спорил Ваня.

— Больше на слона похоже, — не уступал дед.

— Динозавр!

Они сидели на скамейке около ворот, задрав головы вверх, и громко обсуждали, на что похожи облака. Суть игры заключалась в том, чтобы найти как можно больше фигур животных, сказочных героев, и тут фантазия дедушки не уступала Ваниной.

Ваня с дедушкой Вовой всегда были на одной волне. Владимир Петрович заменял внуку родного отца, который был чересчур занят работой, чтобы проводить больше времени с сыном. Впрочем как и мама мальчика. Вместе дед и внук и на рыбалку, и в лес за грибами, и в поход. Ваня с нетерпением ждал лета или праздников, когда он мог жить у деда в деревне. В этом году родители мальчика настаивали, чтобы он отдыхал в загородном лагере вместе со старшей сестрой Катей, но Ваня наотрез отказался и заявил, что поедет только к дедушке.

— О, это похоже на жирафа!

— И вправду. А это что, крылья?

— Да! Сокол!

— А вон то заметил? Мотоцикл!

— И яблоко!

— Точно! Как я его прозевал?

Они могли придумывать облачные истории весь день. Кошка, которая пытается ухватить огромного кита, расползается и принимает форму крокодила. Наверное, это он проглотил солнце в той сказке Чуковского…

Облака плыли над домом дедушки. Целая эскадрилья огромных кучевых облаков.

— О, а там машина!

— И гудит, как машина... — усмехнулся Владимир Петрович.

— Ну, деда, такого не бывает. Вон же машина, папа приехал!

Вместе они расхохотались.

— Привет, — поздоровался Максим. — Ты чего трубку не берешь? Я раз пять позвонил.

— Да некогда нам, — улыбнулся дед. — Какие тут телефоны!

— Ну-ну, — нахмурился его сын. — Где лодка?

— Какая?

— Знаешь ведь, какая. Та, зеленая… резиновая…

— Пап, мы на лодке будем плавать? — оживился Ваня. — Деда, поедешь с нами?

— Нет, плавать мы не будем, — холодно ответил Максим. — Я обещал лодку дяде Мише. Он хотел на ней на рыбалку.

— Я тоже хочу-у-у, — заныл Ваня.

— Как-нибудь в другой раз, не сегодня.

— У тебя всё не сегодня, — пробурчал дед, вставая со скамейки. — Пойдем, дам тебе эту лодку…

Они нашли ее в старом гараже, пыльную, с двумя пластиковыми веслами, и для Вани это было лучшей находкой за всю неделю. От радости открытия он запрыгал на одной ножке.

— Не пропускает, нет? — Максим придирчиво осмотрел лодку.

— Нет. У меня все всегда целое. Забирай.

— Папа, а после дяди Миши покатаемся на лодке? — с надеждой спросил Ваня.

— Не знаю. Я в командировку должен лететь. Там видно будет.

Владимир Петрович внимательно посмотрел на сына. Он не мог понять, когда его Максим так успел зачерстветь душой. Работа поглотила его, и Максим не замечал того счастья, которое было у него перед глазами.

— Ладно, я поехал, — сказал он, почувствовав тяжесть отцовского взгляда.

— Оставайся. Может, сыграешь с нами? — предложил Владимир Петрович.

— Во что?

— В облака! — выпалил Ваня.

— В облака? Я уже вырос из этих игр.

— Ну, пап, попробуй, пожалуйста! Один разок! Один!

Владимир Петрович пристально посмотрел на сына, подавая глазами знак согласиться ради Вани. Максим вздохнул.

— Хорошо, но только раз! Какие у вас правила?

— Правил-то и нет. Главное правило — кто больше назовёт предметов, на которые похожи облака, — пояснял Владимир Петрович.

— Тот и выиграл!— закончил предложение внук.

— Давайте попробуем, — с долей сомнения сказал папа Вани.

Они уселись на скамейку около ворот, и над их головами поплыла эскадрилья белых громадин.

— Так, поехали, — начал дед, — вон то облако на что похоже?

— Самокат! — выпалил Ваня. — Пап, ты чего так долго?

Максим молчал.

— Ну, хорошо. А это же...

— Это ласточка! — вновь перебил Ванюша. — Пап, ну ты чего молчишь?

Максим не знал, что ответить. Для него уже очень давно облака стали просто облаками. Он беспокойно теребил ключи машины и не мог сосредоточиться.

Наверное, общая беда всех повзрослевших детей — это неумение вовремя остановиться, выдохнуть, подумать о том, что действительно важно.

— У меня не получается, — сказал Максим и поднялся со скамейки. — Надо ехать. Скоро начнется дождь.

Максим потрепал сына по голове, махнул рукой Владимиру Петровичу и, взяв лодку, отправился к машине.

Ваня заметно поник. Он с тоской смотрел вслед уезжающему отцу и жалел его.

— Деда, ну как можно не уметь играть в облака? У папы что, фантазии нет?

— Есть. Была, во всяком случае. Это же он придумал эту игру.

— Он придумал? — не поверил Ваня словам деда.

— Да. Бывало, сядем с ним на крыльце дома и сидим, играем. Бабушка твоя нас не дозовется ужинать… Ты не обижайся на него, Вань, ладно? Он просто запутался. У него теперь другая игра.

— Какая?

— Своя. Взрослая.

Максим сел в машину и откинулся в кресле. Что-то давно забытое заворочалось в душе. И это что-то вызвало приступ беспокойства. Он посмотрел на отца и Ваню. Они уже не обращали внимания на него и, задрав головы, разглядывали облака. Дед и внук никуда не спешили, наслаждаясь моментом. Они знали, как остановить время. Они знали, как превратить обычные облака в нечто волшебное, сказочное.

— Больше похоже на жирафа, — прищурившись, сказал дед.

— Ракета, — заспорил Ваня. — Ты же видишь, какой у нее хвост. А вон пламя!

— Я тоже вижу жирафа, — раздался голос Максима.

Дед и Ваня, не скрывая улыбок, поглядели на нового игрока.

— Подвиньтесь-ка, — Максим уселся между отцом и сыном. — Я подумал: чего ехать, скоро ведь дождь. Пап, у тебя вроде были удочки где-то?

— Были, — улыбнулся дед.

— После дождя хорошо клюет, помнишь? Надо бы сплавать на лодке… О, смотрите, жираф превращается в ракету…

— Это я сказал, — хохотнул Ваня.

— Ну ладно… а я вижу динозавра…

Анастасия Курицына. Пять месяцев

Были такие ребята, которые гордо и шутливо называли свою компанию «полкой», а когда их спрашивали, что это значит, пожимали плечами и неловко широко улыбались. Слово глубокого смысла, в общем-то, не имело, а просто включало в себя первые буквы имён друзей и было их символом.

Дети из «полки» никогда не прекращали фантазировать и мечтать. Это были непоседливые и любопытные ребята. Они часто придумывали что-то необычное и порой довольно нелепое: изрисовывали асфальт, пока не кончатся мелки, украшали деревья наклейками, которые носили в маленьких карманах штанов и кофт, давали кошкам пробовать конфеты. Взрослые, нужно сказать, хорошо знали этих детей и звали их настоящими сорванцами и затейниками.

Жили ребята просто и, может быть, немного скучно, а чтобы не было тоскливо и уныло, сами придумывали себе развлечения. Так, однажды они пошли гулять по большой, бесконечно длинной дороге, находящейся за городом и окружённой пустыми, неподвижными полями. Дети хором кричали песни, и их голоса разлетались в разные стороны, откликаясь эхом со всех сторон.

Именно во время этой прогулки нашлось место, которое позже стало «тайно-секретной базой». Ветхую хижину, стоящую на самом краю горизонта и выделяющуюся на фоне светлого неба своей угловатостью и серостью, ребята заметили случайно, и она, конечно же, сразу заинтересовала их. Компания пробиралась до здания сквозь путанную сухую траву, ракитник и заросли, которые, задев кожу, кололи и неприятно царапали её.

Тот дом, очевидно, был давно брошен хозяевами и долгое время стоял никому не нужный. Смекнув, ребята решили обустроить его для себя: поправили кривую дверь, прочистили камин, убрали паутину, мусор и, конечно же, принесли мелочи, вроде цветочных горшков и плакатов, чтобы сделать обстановку красивее и уютнее. Детские сердца заливались восторгом! Получить в распоряжение не просто шалаш, а целый дом было невероятным чудом, которое волшебным образом с ними всё-таки приключилось.

Комната в здании была всего одна, но широкая и просторная: места в ней хватало и для танцев, и для догонялок. Ребятам повезло и с мебелью: она осталась от прошлых жильцов, так таинственно бросивших собственный дом. Здесь стоял низкий стол, одинаковые стулья и покосившийся шкаф. Центром внимания, однако, был диван, напоминающий старую скамейку. Самым щедрым «подарком» для хижины от ребят был пушистый ковёр, на котором можно было лежать и сидеть даже зимой, не боясь холодного пола. Обоев никаких не висело, и, чтобы стены не казались мрачными и грубыми, дети придумали скоблить их ржавым гвоздём. Скоро вдоль и поперёк появились кривые, весёлые, по-своему красивые рисунки.

Так вырос детский рай для озорства и встреч, где ребята проводили почти всё своё время, прибегая после школы к чётко назначенному часу, оставаясь вплоть до тёмного вечера. В хижине все смеялись за настольными играми, помогали друг другу с уроками и просто отдыхали. Они усаживались рядом, без умолку говорили, обменивались новостями и иногда жаловались на школу, желая поменьше учиться. Кто-то приносил книжки и зачитывал оттуда любимые отрывки, из-за чего остальные то шмыгали маленькими носами и прятали мокрые глаза, то широко улыбались. Детские шалости, шутки и страшилки, игрушки и цветные ручки, сладости – всё это шло с ними долгие годы. Но время шагало быстрее. Вместе с ним, не переставая, шуршали календарные листы и копились воспоминания.

Ребята взрослели. В их жизни появлялись проблемы, неудачи и интриги. Разговоры становились старше, сдержаннее, местами серьёзнее и сложнее. Лица меркли и покрывались усталостью, а резвость и озорство медленно угасали.

Когда вертится стрелка часов, она крутит и жизнь шиворот-навыворот. Страница за страницей переворачивалась история «полки»: школа и первый класс, школа и выпускной. Последний учебный год выбирался из долголетней засады и подступал тихо, бесшумно, незаметно...

Звон колокольчиков! Галдёж со всех сторон, яркое солнце и сладкий запах букетов. Воздушные шары, широкие ленты! Улыбки до ушей, объятья с одноклассниками и счастливые фото. Кругом – добрые слова и пожелания, мудрые наставления и радостное «ура». Треск ладоней, щёлканье каблуков и шуршание фартуков. Малыши и первоклассники, поднимающие вверх любопытные глаза, чтоб посмотреть на бодрых, высоких выпускников. Выросшие весёлые мальчики и по-особенному блестящие девочки – вот, как встречалось чьё-то последнее Первое сентября.

«Полка» стала тише. Не успела начаться осень, как всё время отняли школьные занятия. Факультативы, как строгие надзиратели, не выпускали из крепких лап и чёткого расписания. Одним сырым октябрьским вечером в хижине собрались не все. Традиция, продолжавшаяся всё детство, хрустнула и сломалась. Изогнулась параболой, перекрутилась спиралью, шлёпнулась и раздрызгалась по всему полу грязным осадком. Были и обиженные обеспокоенные лица, и ссора, и маленькая взбучка. Как прежде, кажется, ничего не осталось.

Вечерами в домике всё замирало: ребята, склонившись над учебниками, молча писали. Теперь никто не обсуждал мультфильмы и сны: все больше говорили про далёкие города и высокие результаты. Вместо весёлых раскрасок и пеналов с цветными карандашами открывались лишь мятые сборники с мелкими серыми буквами.

Вся жизнь будто сложилась в одно расписание. Незаметно кончилась осень и наступила зима. Сердца ребят дрожали не то от уличного холода, не то от страха перед приближающейся взрослой жизнью. Тайна будущего пугала и манила. Неизведанная жизнь протягивала холодную прозрачную ладонь, подзывая к себе.

Уходил декабрь, и подступал Новый год. Ребят из «полки» это оживило и расслабило. За неделю до праздника подростки твёрдо решили встретиться на базе, дожидаясь боя курантов. Компания восторженно предвкушала эту необычную и волшебную ночь.

Последний день месяца и по совместительству года выдался морозным и тихим. В поле всё лежало ровно и бесшумно, дорога и храпящие холмы кутались высокими мерцающими сугробами снега, на которых местами были видны свежие следы ботинок.

Ребята собрались вовремя: до Нового года оставалось не более получаса. Выйдя на улицу, они жгли бенгальские огни, вспоминали яркие кусочки прошлого и удивлялись тому, как давно оно было. Кто-то грел руки в карманах и с улыбкой слушал непрерывные разговоры, кто-то жевал тёплое печенье и внимательно смотрел в сторону города. Все топтались у порога домика, в котором провели половину, если не больше, своей жизни.

Стрелка часов тянулась по циферблату, отсчитывая последние минуты, и ребята столпились, крепко опираясь на плечи друг друга. Несколько мгновений они молча стояли под звёздами, пока в небо не взвились разноцветные фейерверки. Искры салютов разлетались во все стороны, сливаясь друг с другом. Чёрное небо было украшено сиянием и блеском. Слышался свист, грохот, взрывы! И вместе с ними, где-то в стороне, тихое шмыганье. Глаза подростков краснели и наполнялись стеклянными слезинками, щёки багровели, а ресницы дрожали.

«Давайте сохраним этот миг, как сокровище», – произнёс кто-то, запнувшись, но искренне.

«В прошлом мы уж точно будем вместе».

«Ой, ну я же ещё не прошлое!» – перекликались голоса.

Любуясь небом, «полка» загадывала желания.

Так открывалась точка отсчёта, январь. Загнутся все пять пальцев на руках, и наступит выпускной. А пока – впереди почти полгода привычной жизни! И потому будь спокоен. Но стоило вспомнить, что эти месяцы последние, как цифра плавилась, становясь ничтожной. И время хотелось попросить не торопиться. Полгода оставались несправедливо маленькой горсткой истёртого в крошку счастья…

Февраль – это четыре. Непонятно, куда пропадает время. Может быть, оно растворяется, как кусочек сахара в стакане с водой? Или оно мчится ото всех, как испуганный лесной зверёк?

Товарищи виделись реже, а за столами гнулись чаще, решая уже давно надоевшие тесты. Под глазами из-за бессонных ночей проявились тёмные пятна, руки запачкались чернилами, а в сумках всё место отняли тяжёлые книги с длинными и серьёзными названиями. Часто-часто открывались тетради, а за окнами городских квартир мёл последний зимний месяц.

Вдруг, как по щелчку, пришёл март и загнутый третий палец. Оттепель и мягкое солнце, более длинный день и прерванная, наконец, птичьим голосом тишина. Школьники сладко предвкушают начало лета, пока их товарищи, старшеклассники, вздрагивают от экзаменов за спиной. В голове у каждого повторяется и гудит лишь одно предложение, взятое из песни: «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко».

На голову сваливается «четыре» и апрель. Напряжённая трудоёмкая работа. Учиться нужно быстрее, писать больше, читать внимательнее. Утекали последние силы, но дух не переставал закаляться перед финишем одной части жизни и началом совершенно другой, особенной.

Скоро останется лишь май, «единица» – последний месяц, подводящий итог всему детству. Прощальная линейка и звонок тронут сердце. Сборы, как на Первое сентября: утренняя суета, восхищённые взгляды родителей, та самая форма, убранная в шкаф с мыслью «висеть тебе ещё целый год». У школы появятся знакомые запахи цветов и звуки старых детских песен. Рядом встанут друзья, а впереди – вся жизнь и безграничный, свободный мир. В горле неприятно запершит и заколет, дыхание собьётся, а глаза будет щипать. За улыбкой притаится горячая тоска. Выпускники оглянутся в прошлое и полюбуются детством. Школа будет называться не «завтра», а «прошлое». Тогда же взлетят шары, и ребята помашут руками небу.

А летом «полка» придёт закрыть любимую хижину. Подростки, уже совсем большие, осмотрят каждый уголок родного места, приберут раскиданные вещи и оставят там что-нибудь на память. Дверь будет осторожно прикрыта и надолго заперта.

Так сосчитаются пять, четыре, три, два и один.

***

Ребята из «полки» часто пишут друг другу письма, обмениваются новостями и жалуются на университет, желая поменьше учиться.

Они вспоминают последний Новый год вместе, думают о том, как утекает время и умирает детство, заканчивается любая хорошая история и обязательно открывается новая дверь, ведущая к счастью.

Артем Лейнвебер. ТАНЕЦ МАРИОНЕТКИ

Зрители заходят в зал и рассаживаются по своим местам. И я – среди них.

Свет гаснет. Занавес разъезжается в стороны. Включается один-единственный прожектор, и большой белый круг света вдруг падает на просторную деревянную сцену. Круг разрезает лишь растянутая чёрная тень балерины, стоящей в самом его центре. Она уже готова к танцу: руки подняты вверх, а ступня одной ноги прижата к колену другой.

Раздаются громкие аплодисменты. Откуда-то сзади слышится свист. Потом зрители затихают, включается красивая музыка, напоминавшая, скорее, мелодию из шкатулки. От этой мелодии мне стало не по себе, однако всем остальным было наплевать. Люди молча сидели на своих местах и наслаждались только что начавшимся танцем – тоже довольно странным, ведь движения балерины напоминали движения марионетки, которую дёргают за ниточки чьи-то невидимые руки. Казалась, будто лишь мне одному не нравилось происходящее…

И неспроста, ведь буквально через пару мгновений я собственными глазами увидел нити, которые будто бы обрываются там, где луч прожектора прекращает пробиваться сквозь темноту. Ладони девушки были проколоты чёрными гвоздями. И локти, и колени, и стопы… И даже макушка. Неужели мне одному не всё равно? Неужели я один это вижу?

И как балерине не больно? Я посмотрел ей в лицо. Глаза изменили цвет: из больших, оттенка морской воды, они превратились в чёрные бездушные жемчужины. Свет прожектора блеском отражался в этих жемчужинах. Казалось, они были полны страданий.

Я был шокирован этими внезапными изменениями… Но, как ни странно, никто этого не замечал!

Юбка балерины приподнимались от каждого её малейшего движения, словно гигантская бабочка, махающая своими тоненькими крылышками. Или, может быть, огромный мотылёк…

И от чего эта девушка вдруг прямо на сцене стала марионеткой? А что, если ниточки, за которые её дёргают, на самом деле проблемы, которые никак её не отпускают и от которых она никак не может избавиться? А может быть, жизнь, от которой она пытается убежать, но не выходит?.. А «кукольная» музыка из шкатулки – единственная мелодия, которой она может наслаждаться? Возможно, она стремится к прекрасным звукам фортепьяно…

Возможно…

Прекрасная балерина-марионетка

Возможно, эти звуки слышат все остальные, все – но не я…

Юбка – гигантская бабочка

Возможно.

Огромный мотылёк

Возможно, балерина стала марионеткой и глаза её потускнели потому, что всю свою душу она вложила в нелепый кукольный танец для зрителей, которые выйдут из зала и через мгновение всё забудут…

Чёрными гвоздями

А возможно, что все проблемы, которые я описал, на самом деле мои. Возможно, что я прямо сейчас наблюдаю за сидящими в зале и за собой в том числе, вселившись в её хрупкое деревянное тельце. А глаза мои слепит прожектор…

Откуда-то сзади слышится свист

Возможно.

А возможно, мои внутренние демоны окончательно свели меня с ума, и я всюду вокруг вижу марионеток, а в этих марионетках – себя, и являюсь пленником собственных безумных фантазий.

Размахивающий крыльями

И прямо сейчас, во время красивого и изящного балета, я понял, что окончательно свихнулся.

И что из оков моего больного разума, в котором кроется нечто ужасное и зловещее, мне не выбраться уже никогда…

Пленник собственных безумных фантазий

Процесс уже необратим.

Мария Лимонова. КЕПЛЕР-16В

— Я бы все же посоветовал тебе посетить Землю, — произнес как-то за обедом Фил, ковыряя вилкой слипшийся рис, утрамбованный в небольшую картонную коробочку. На краю моего подноса ютилась такая же, только с гречкой, которую я, подобно товарищу, тоже не сильно жаловал. Но все лучше, чем холодный рис. — Такая поездка, знаешь ли, заставит многое переосмыслить.

— Никогда там не был, да и не очень-то хочется зря время терять. То ли дело Марс. Цивилизация, прекрасные пейзажи, моря. Вон Витька, водила "Грина", как отпуск выпросил, так на курорт туда уматал. А на Земле что делать? — хмуро пробормотал я.

Вокруг то и дело сновали недовольные работники НИИСС в пепельных комбинезонах с нашивкой в виде черной ласточки на правом рукаве. У каждого третьего в руках расположился синий поднос с порцией холодной гречки, а у каждого второго – риса. Автомат с едой накрылся еще ранним утром, а потому никто из сотрудников не смог добраться до своей любимой пищи, из-за чего атмосфера в столовой царила напряженная. Я бы даже сказал, гнетущая. Нет ничего страшнее голодного работника научно-исследовательского института.

Фил протестующе затряс светлой кудрявой головой и смерил меня укоризненным взглядом, поправив на носу квадратные очки в яркой зеленой оправе. Они совершенно не сочетались ни с нашей повседневной серой формой, ни с белыми скафандрами, в которые мы были одеты сейчас, в день дежурства, но Крушину, по всей видимости, нравилось.

— Зря ты так, Дим. Все же это наш дом.

Я не сдержался и закатил глаза к потолку, слыша, как Филька начинает недовольно пыхтеть. Наверняка и покраснел как двигатель космического шаттла после дня беспрерывного полета, не нужно даже смотреть на обиженное лицо товарища, чтобы это понять. Он не любил, когда я показательно пропускал его слова мимо ушей, а мне, в свою очередь, не нравилось слушать нотации друга.

— Это дом для тех, кто нас сюда отправил, а было это пару тысяч лет назад. Теперь на Земле ничего живого нет, — Крушин сделал лицо столь недовольное и оскорбленное, что я, тяжело вздохнув, все же поправил самого себя. — Точнее, почти ничего…

Мое поражение, принятое мной же, вполне устроило Филлипа и он удовлетворенно кивнул, возвращая нормальный оттенок лица. Однако веселее Крушин не стал, его зеленые как газон у посадочной полосы института глаза быстро вернулись к холодному комку риса на подносе. Глядя на этот кошмар любого уважающего себя повара, Фил задумался ненадолго, после чего вдруг вновь поднял на меня взгляд.

— Если хочешь, я отдам тебе свое задание. Мне как раз нужно было лететь на Землю после обеда. Подумаешь, потратишь пару часов, соберешь необходимые образцы, да вернешься. Зато что-то новое, да увидишь. Соглашайся.

Подавив в себе желание вновь закатить глаза и недовольно сморщить нос, я задумался над предложением друга. Все же доля правды в Филькиных словах была. Ну чем я рискую, отправляясь вместо Венеры на Землю? Говорят, там даже осталась более-менее пригодная для дыхания атмосфера, можно снять скафандр и проверить лично. Конечно, если на этой богом забытой планете вновь не разбушевались пыльные бури, коими опустевшее небесное тело в кругах сотрудников НИИСС славилось.

Поразмыслив над предложением товарища несколько минут, что тот пытался запихнуть в себя хотя бы ложку противной зернистой субстанции, я все же согласился.

— Умеешь ты уговаривать, Филька. Всегда умудряешься разбудить во мне любопытство, хотя, казалось бы, за десять лет работы я облетел всю нашу галактику, да и близлежащие тоже.

Мне не удавалось отделаться от теплого чувства, будто я снова в детстве и снова меня берет на слабо задиристый одноклассник, который заведомо знает, что слабее меня, но одна лишь возможность гордо выпятить вперед грудь стоит многого.

— Все потому что ты, Дмитрий Воронов, сотрудник научно-исследовательского института Солнечной системы. А хороший сотрудник не должен забывать, что такое любопытство. А иначе зачем еще нужны этому миру ученые? — хмыкнул довольно мой собеседник и отодвинул от себя злосчастный синий поднос. — Пойдем-ка лучше отсюда, все равно нормально не пообедаем, пока автомат не починят. А мне тебе еще ключи нужно от «Лема» дать.

Я только пожал плечами и поднялся со своего места вслед за Крушиным. Делать в столовой и вправду было больше нечего. Уж запихивать в себя остатки холодной каши я точно не собирался. Если повезет, в шаттле найдется парочка тюбиков с жидким десертом, припасенным Филлипом на черный день. Кажется, день этот настал.

Выходя из столовой, мы заметили еще одну небольшую группку недовольных сотрудников, на этот раз у торгомата с горячими напитками. Торопливо просеменив мимо, я краем уха услышал жалобу какого-то новенького лаборанта на то, что устройство всем подряд выдает только крепкий зеленый чай, от которого неприятно вяжет во рту. Кажется, вся техника в институте неожиданно решила сойти с ума и поднять восстание. Если честно, давно пора.

Панель управления «Лема» в полутьме каюты напоминала ночной город с высоты птичьего полета. Множество маленьких огоньков, похожих на окна, хранящие еще не угасший теплый свет, серые, почти потонувшие в друг друге прямоугольные панели, изрисованные тонкими царапинками, будто щелочками серых строительных блоков и едва слышный гул. С таким гулом по спящим кварталам любили неторопливо проезжаться многочисленные однотипные электромобили, боящиеся разбудить жителей промышленного района, которым с восходом двойного солнца придется покинуть стены уютных квартирок. Еще пару тысяч лет назад люди могли лишь мечтать о таком городе как Пурэл, рассыпавшимся восковыми небоскребами на равнинах планеты Кеплер-16B. Там, где не так давно одиноко ютились невысокие хребты посреди безжизненной пустыни, человек воздвиг города, вырастил деревья, протянул, словно навесной потолок своей новой обители, облака. Но, увы, из этого уютного уголка вселенной я был вынужден постоянно улетать. Однако глупо жаловаться на такие мелочи. Работы непыльная, да и интересная, чего таить. Путешествуй по планетам, да собирай анализы почвы, воды, разных пород. Планеты ведь подобны клумбам в центральных парках. Какие-то ухоженные, пышные, живые, а какие-то медленно увядают. Где-то цветы распускаются без какой-либо помощи, а с какими-то кадками нужно знатно повозиться прежде, чем на голых ветках завяжутся почки. Задача сотрудников НИИСС была проста, как у садоводов. Они должны были следить за менее удачливыми планетами, которые, однако, еще имели право стать приютом какой-нибудь экспедиции, и медленно, терпеливо вдыхать в них жизнь.

Земля была одной из тех планет, которая погубила себя сама. Точнее, погубили ее собственные дети, предпочитающие живительному воздуху дым и копоть, воде – густую нефть, земле – пепел верных друзей, когда-то укрывающих пустые головы толстыми, полными разума, зелеными кронами. Фил говорил, что когда-то Земля была похожа на Кеплер-16B. Там ярким ковром расстилались густые леса, весело щебетали птицы, шумели реки. Но человечеству хватило какого-то жалкого века, чтобы загубить то, что строилось самой природой не один миллиард лет. Когда люди одумались, было уже слишком поздно. Источники пресной воды потерялись среди нефтяных пятен и береговых свалок, а от лесов осталась лишь жесткая щетина низких пней, из-за чего планету окутали ветра, ураганы, торнадо. Не за что было цепляться больше такой могучей стихии как воздух, не могла она затеряться в махровой сибирской тайге или осесть в густых тропических лесах. Едва ли тонны мусора могли заменить ветру шелест свежих листьев и робкий звон ивовых ветвей, печально склонившихся над тонкой речушкой. А людям ничего не могло заменить приевшихся благ, несущих планете лишь разрушения. И вместо того, чтобы объединить силы, постараться сохранить остатки хрупкой жизни, человечество, как и сотни лет назад, начало воевать, начало делить воду, землю с остатками ресурсов, даже воздух. Человек убивал себя. Сначала высокоточным и смертоносным оружием, потом старомодным копьем, пока не пошел в бой с голыми руками. Человек умирал. Умирал от наводнений, землетрясений и бурь, умирал от голода и жажды, умирал от страшных болезней. Человек погибал постепенно. Сначала в войнах пропали молодые мужчины, потом от голода скончались женщины, дети и старики, а после беда добралась и до тех, кто считал, что никогда с ней не увидится. Увы, от смерти не открестишься толстым кошельком или бумажкой с синей печатью. Так продолжалось до тех пор, пока на планете не остались единицы, еще способные сохранить воспоминания о себе. Человек на руинах погибшего мира воздвиг величайший корабль, в котором остатки цивилизации спасли свои знания и самих себя. Благодаря этим знаниям люди смогли быстро приспособиться к новому месту, сделать его своим домом, разбрестись по галактике уже не потому, что это было необходимо для спасения, а потому, что хотелось познать ту бесконечность, в которой человеку довелось родиться. И вскоре забылись те несчастные, что не смогли покинуть Землю. Кто-то не желал оставлять то, что строил много лет, кто-то побоялся погибнуть по пути к новой обители, а кто-то просто не нашел в обещанном лучшем будущем смысла. Их прозвали землянами. Иронично, что в книгах, фильмах и песнях тех лет, когда небесное тело еще было живым, «землянами» людей называли лупоглазые зеленые человечки, прилетевшие на планету «с миром» или же без него. Узнали бы те люди сейчас, что сам человек будет использовать этот термин в отношении оставшихся на Земле бедняг, рассмеялись бы.

На экране перед самым моим носом замигали яркого, кислотного цвета цифры. До посадки оставалось чуть меньше десяти минут, а значит нужно было провести выученный наизусть каждым отвечающим за сбор образцов сотрудником НИИСС ритуал. На первом месте проверка введенных данных на панели шаттла, потом наблюдение за показателями атмосферы места назначения, после тщательный осмотр скафандра и конечно же оружия. Фил говорил, что земляне не несут угрозы, но технику безопасности было необходимо соблюдать всем сотрудникам, на любой планете Солнечной системы. Таймер противно завыл, отсчитывая последние минуты до приземления, и я торопливо закрепил пищаль на поясе скафандра. В небольшое окошко на боку «Лема» уже была видна планета, окутанная мохнатым шарфом пепельного вихря.

– В какой-то дымке матовой Земля в иллюминаторе… – неосознанно пробормотал я себе под нос слова хорошо знакомой песни, наблюдая за жутким куполом планеты.

Должно быть с погодой мне все же не повезло, попаду в ураган. Не страшно, любимый нами с Филом космический шаттл и не такие ненастья переживал, но жаль, что поработать без защитной маски не получится.

Окошко заволокло серой дымкой и я схватился за перила у выхода. «Лем» входил в верхние слои атмосферы, значит вот-вот корабль тряхнет. Такую особенность шаттлов я запомнил еще в первые дни работы, во время вылазки на Марс. Пропустил мимо ушей наставления товарища и разбил по глупости нос, зато больше правилами не пренебрегал.

Дверь каюты с неприятным жужжанием отъехала вбок, едва «Лем» нашел под своими титановыми лапами опору. Я без опаски сделал шаг на знакомую, практически не отличимую от родной, землю. Только трава не захрустела едва слышно под тяжелым сапогом скафандра, а будто жалостливо всхлипнула. Черная, жидкая, напоминающая консистенцией противные водоросли из консервных алюминиевых банок. Захотелось тут же вернуться на платформу шаттла, лишь бы не касаться этой холодной растительности, даже через костюм, но я только скривился и опустился на одно колено, доставая из-за пояса маленькую пробирку для образца. Мои пальцы аккуратно сорвали несколько травинок и поместили в прозрачную ампулу. На белой перчатке остался густой темный развод от странной жидкости неизвестного мне происхождения. Она была похожа не то на деготь, не то на нефть, но при ближайшем рассмотрении разделилась в моих глазах на подобие воды и мелких пылинок.

Вокруг царила звенящая тишина, которую редко можно было встретить на других планетах. Где-то гудел ветер, где-то с хрустом и грохотом ломалась горная порода, где-то шумели небольшие города, а Земля будто и вовсе не имела атмосферы, была погружена в космический вакуум. От этой жуткой тишины хотелось укрыться, спрятаться. Я не слыл среди знакомых трусом, но мурашки сами побежали по спине.

– А снится нам трава, трава у дома

Зеленая, зеленая трава…

Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг тихо пропел себе под нос уже упомянутую выше песню, привезенную на Кеплер-16B первой людской экспедицией, лишь бы покончить с этой ужасающей тишиной. Однако это не помогло, ситуация усугубилась. От осознания сказанного и одной мысли о том, что когда-то на этих безжизненных равнинах, покрытых теперь склизким ковром смоляной травы, стояли шумные города, стало дурно. Неужели под этим пепельным небом, которое практически не пропускало солнечные лучи, можно было когда-то давно услышать детский смех?

Я окинул взглядом практически пустое поле и поднял голову к затянутой рваными темными тучами выси. Прямо на стекло моей маски упала крупная, густая, черная слеза. Кажется, начинался дождь, приносящий с собой ледяные порывы пыльного, но совершенно бесшумного ветра. Ощущение его присутствия появлялось, но звука все еще не было. Чувствуя под ногами хлюпающую, гнилую почву, я направился в сторону единственного в округе объекта. Должно быть, когда-то его можно было назвать кустом, но сейчас он походил скорее на хитрое сплетение тонких агатовых кораллов. Они создавали в глубине растения такую густую темноту, что я, желающий в этот миг лишь поскорее убраться с мертвой планеты, не заметил подозрительного шевеления в глубине этой мглы.

Когда я практически добрался до кустарника, под моими ногами что-то оглушительно хрустнуло. Этот звук подобно снежному кому обвалился на меня, заложил уши, застелил глаза. Он был пронзительным, громким и неожиданным. Я медленно опустил голову и вдруг обнаружил под ногами прозрачный серпантин крупных стеклянных осколков. Судя по форме, когда-то они были бутылкой. За сотни лет она помутнела, почернела, будто обуглилась. И сразу же за звоном, виновником которого я стал, последовал хруст. Что-то живое с усилием раздвигало закаменелые ветви кустарника, чтобы выбраться из его плена. Мне в тот миг показалось, что не видимое мной нечто стремится добраться именно до меня. Раньше, чем я поднял испуганный взгляд на побеспокоенного мной обитателя планеты, рука сама потянулась к пищалью на поясе, но замерла в последнее мгновение. Голос разума вовремя призвал меня для начала отскочить подальше от источника шума, поднять голову и только после хвататься за оружие.

На меня смотрели два огромных, неестественно круглых глаза, покрытые тонкой белесой пленкой, будто два темных озера пеленой тумана. То и дело они скрывались за бледными веками, плавно сливающимися с пепельной шершавой кожей лица, которое было украшено огромным в сравнении с любым элементом головы носом. Нос этот напоминал что-то среднее между слоновьим хоботом и поросячьим пятаком. Точнее всего здесь подходило описание такого степного животного как сайгак. Я помнил внешний вид этой необычной антилопы, которую мы рассматривали в школе. Она входила в некую «Красную книгу», придуманную людьми на Земле еще в то время, когда катастрофу можно было предотвратить. В эту книгу попадали животные, находившиеся на грани вымирания. Но когда таких зверей стало слишком много, надобность в справочнике отпала, человек думал уже о том, как спасти собственную шкуру. По иронии судьбы, именно особенность этого животного приобрели оставшиеся на погибающей планете люди. Такой нос был нужен сайгаку для того, чтобы фильтровать воздух во время бега, из-за которого поднимались столбы пыли. Теперь на Земле вечно бушевали ветра и пепельные бури, из-за чего человек приобрел такой нос.

Существо неловко подалось вперед, выползая на тусклый свет из глубины куста и издавая странные звуки, напоминающие не то хрипы, не то хрюканье. Шершавые ветви болезненно карябали бледную кожу рук, но оно не обращало на это внимание, только тянулось в мою сторону, втягивая горбатым носом холодный воздух. Я быстро понял, что передо мной стоит землянин. И он практически полностью слеп, то есть абсолютно беззащитен.

Моя рука медленно опустилась, так и не коснувшись оружия. Землянин тоже замер, перестав слепо размахивать короткими лапами, на которых можно было разглядеть сросшиеся костлявые пальцы. Мизинец прилип к безымянному, средний к указательному и только большой не претерпел изменений.

Вокруг снова повисла тишина, подобная той, что я обнаружил на планете в первую же минуту пребывания. Появившийся было страх перед неизвестностью отступил, освобождая место болезненному чувству, поселившемуся где-то под сердцем. Нечто передо мной было ниже меня на пару голов, тело его напоминало обтянутый серой кожей скелет, а в некогда осознанных и живых глазах за время молчания не мелькнуло ни единой эмоции. А ведь когда-то оно было человеком.

Так и стояли мы друг перед другом, два пришельца, два представителя цивилизаций, два времени и лишь одна ошибка.

– «Грустим мы о Земле - она одна…» – прошелестели в моей голове слова, подобно ледяному ветру на молчаливых, покрытых черной травой равнинах.

Где-то у горизонта сквозь темную вуаль пепла прорывались алые, словно кровь потерянной планеты, лучи закатного Солнца.

Мелания Литвинова. ПЕТР НЕ НОСИТ ПИСТОЛЕТА

Посвящается Р.Е.А. и подаренной им самой красивой и страшной эпохе в моей жизни.


Жилось не так плохо: солнце воскресало по утрам, из нового ковшика не убегало молоко, а мастерская, хоть и была меньше предыдущей, вполне вмещала весь хлам. Было даже окно на солнечной стороне, и Петр заметил, что после построения чертежей у него не так уж и болят глаза. А вот рука со спиной болели сильнее. Петя гляделся в мутное зеркало и понимал: старость. Его хотели отправить на пенсию, и ничего удивительного в том не было. Однако Петя, в ужасе от готовящейся для него участи, сбежал – не за семь морей, но довольно далеко, туда, где город слишком велик.


В новую мастерскую приходили серьезные «ребята», как именовал их Петя, и сурово платили за персонально созданное оружие деньги. Дохода хватало, чтоб Петр мог достойно и без перебоев питать свое длинное долговязое тело, подлечивать закономерные возрасту и профессии болячки да одеваться согласно требованиям погоды.

Переезд с насиженного места дался старику тяжело, но мысль о том, как мало оказалось в городе-прибежище механиков и как он нужен, утешала Петра. Не имея ни жены, ни детей, Петя страстно хотел быть нужным, полезным... достойным продолжать жизнь после шестого десятка. Страшно даже подумать, каково б ему было оказаться не у дел!


Он даже начал изобретать какую-то принципиально новую машину, о сути которой таинственно молчал, как влюбленная девушка о предмете сердца своего. Не рассказал даже Анне, хотя уж с ней у механика были самые доверительные отношения. Да она и не отличалась любопытством, лишь изредка с уважением осведомляясь о прогрессе в деятельности Петра. А потом рассказывала о судьбе, о людях, о войне, о драконах, о вороном коне, подаренном королем и о том, как ненавидела самых разных людей. Петя пылил токарным станком или же придирчиво отмерял расстояния и слушал. Анне пошел девятнадцатый год, и ее полудетское сознание, вылитое в слова, освежало механика – иногда приводило в восторг, иногда смешило, удивляло, пугало...


— Знаешь, а тебе ведь надо носить пистолет. – Заявила однажды Анна после ухода очередного заказчика – двухметрового детины, гремящего оружием. Петя тряхнул седой кудрявой головой и улыбнулся. Такова была реакция на любые к нему обращения.

— Зачем же?

— А тебе разве не страшно жить? Ну, без пистолета.

Петя подумал с минуту и признался:

— Не страшно. Не люблю я оружие, честно говоря.

— Но ты же его делаешь! – Анна приподняла со стола коробку и многозначительно тряхнула. Содержимое грохнуло, заставив механика поморщиться.

— Я бы с бо́льшим удовольствием создавал летательный аппарат. Когда-то у меня даже почти получилось… – на губах старика мелькнула мечтательная улыбка, исчезнувшая со вздохом. – Однако нынешняя ситуация диктует свои правила. Надо жить на что-то, а в этом городе люди мыслят так… грубо и примитивно, что от изобретателя им нужно только оружие.

Подумав с минуту, Петр добавил, сосредоточенно катая по столу огрызок карандаша:

— Страшно ли жить… Ты моя жизнь, Аня. Все, что мне осталось.


Анна приходила трижды в неделю. Подолгу сидела на краю стола или терпеливо стояла рядом с сидящим Петром, упершись руками в колени для устойчивости, вглядывалась в причудливые чертежи и, что радовало механика, все понимала. Умела слушать жадного до внимания старика. А вскоре даже начала помогать Пете, ценой едва не сломанного пальца подчинив себе токарный станок. Петя смеялся и, хлопнув Аню по плечу, поздравил с «боевым крещением», а та почему-то потом долго косилась на примятый его ладонью рукав и улыбалась.


— Ты знаешь, в наше время молодежь почему-то ничего не хочет! – жаловался инженер, размачивая в чае сухую печенину. – Извини, я… перекушу.

— Ничего, ничего, кушайте. – поспешно отвечала Анна. Крошки оставались у его рта и на рубашке, и Анне хотелось почистить старика, но она не имела права.

— Вы – счастливые люди! – продолжал Петя. – Сколько у вас в руках возможностей! Сколько доступной информации! Была бы она в моей молодости… – и он театрально закатывал глаза и стонал, оставляя девушке самой додумать, каким бы гением он тогда сделался. Анна невольно улыбалась.

— Нет, я тебе серьезно говорю, что ты смеешься? – возражал Петр, тоже, впрочем, едва сдерживая смех. – У вас все в руках. Ничего не запрещено, библиотеки… И вы ухитряетесь… Знаешь, Аня, таких, как ты, очень мало. Чтоб желали учиться, чтоб размышляли. Я вот, например, в твоем возрасте не думал о таких вещах. Ну, о жестокости мирозданья, о смерти, о боге, о королях…

И Петр говорил еще долго, восторгаясь и жалуясь; Анна же наблюдала за его беспокойными руками, увлеченно играющими большим гвоздем или ластиком, и внимала. А это было как раз то, в чем старик нуждался.


Однажды Петр снял со стены зеркало и куда-то спрятал. Аня заметила это не сразу, но, заметив, немедленно спросила:

— Что же, с зеркалом приключилось нечто трагическое?

Петя поморщился и оттянул вперед жеванную кожу стариковской шеи.

— Да ничего… Просто, честно сказать, противно на себя, такого, смотреть.

— Какого?

Подняв глаза, Петр столкнулся с восхищенным взором девушки и, смущенно усмехаясь, пояснил:

— Старого. Ты-то не видела, конечно, но я помню, каким я был раньше. И вижу, какой я сейчас. Ужасно!

Аня пригляделась к его лицу: к пятнышку на щеке, то ли шраму, то ли родинке, к густым вьющимся бровям, к лучистым морщинам…

— Ты красивый.

— Ладно тебе…

— Нет, ты замечательно красивый. Ты наверняка раньше не был таким… красивым, как сейчас! – выдохнула Анна. Она не лгала Пете, он понимал. Но зеркало так и не вернул.


Менялись часы, менялись разговоры. Часто Анна стала восклицать почти в отчаянии: «Ты не понимаешь! Ах, ну почему, почему же ты меня не понимаешь?!», а Петя только грустно улыбался, потому что понимал. И знал куда больше, чем Аня, о человеческой жестокости, физиологии и первобытно-беспощадных инстинктах толпы. Молчал. Только беспокойно чесал нос, когда девушка просила его высказать мнение об очередном стихотворении, где среди метафорических деталей довольно отчетливо вырисовывалась Петина длинная фигура, а меж строк вились Петины седые кудри.

— У тебя все стихи какие-то грустные. Почему?

— А ты не знаешь?

Инженер качал головой. Анна отворачивалась, давя слезы, и возражала:

— Нет, знаешь, все ты знаешь!


Аню послали на рынок, однако она успела заскочить к механику и среди прочего наконец спросить:

— А все же, почему ты не носишь пистолет?

Петя почесал нос и сообщил:

— Я в детстве, когда жил в K., имел, как и все мальчишки, рогатку. Стрелял в птичек. Без особой цели стрелял. И вдруг – представь – попал. В желтого чижика. Я подошел, взял его… а он был еще теплым. Умер у меня в руках. Живое существо… С тех пор – ни за что! Никогда!..

Петя умолк и уставился в столешницу, как в прошлое.

— Нет, все же надо тебе носить пистолет. – ни с того ни с сего сказала Анна после минутной тишины. Петя откинулся на спинку стула и засмеялся, замечательно засмеялся своим мягким смехом.

— Да к чему он мне? Никто на меня нападать не собирается, я человек неконфликтный. И я никого убивать не хочу.

— Нужно, Петя. А то будешь… как чижик. – твердо проговорила девушка. – Те, кто не носят оружия, уязвимы, с ними никто не считается.

— А те, кто носит оружие? – приподнимал бровь Петя.

— Вовсе другое дело! Они живут во дворцах, а не в сарае… – Анна как-то странно оглядела мастерскую. – Спят на мягком. И всегда сыты, поэтому никого не боятся.

Петр задумчиво почесал подбородок и с лукавой улыбкой спросил:

— И чем же их дворец отличается от моего сарая?

Анна снова огляделась.

— Да, в сущности, ничем, просто размером побо́ле... Но я очень боюсь, Петя. Боюсь за тебя.


Текли дни. Петра все больше мучили мигрени. Мастерскую заполонили бытовые приспособления вроде примусов, требующие починки – механик смог наконец выбраться из омута производства огнестрельного оружия. Цветок на подоконнике сдох совершенно, а Аня уезжала обучаться в столицу.

— Надолго?

— В марте приеду навестить.

— Почему же только в марте? – поднял брови Петя.

— Так всего удобнее… Ну, ничего, отдохнешь от меня. – девушка грустно улыбнулась. Голубые глаза старика потешно выпучились.

— Не говори глупостей! Ты ведь знаешь, я не из тех людей, которые будут общаться с неприятными…

— А я приятная? – перебила Аня.

— Ты? Конечно. Ты мой друг. – успокаивающим тоном заверил Петя. Прерывисто вздохнув, Аня нервно прошлась по мастерской и встала прямо напротив инженера, почти прижав его к стене.

— Ты ведь никуда не уедешь, останешься здесь? – она с мольбой и испугом в глазах посмотрела Петру в лицо – снизу вверх. Тот тихо рассмеялся:

— Да куда ж мне деться? Свидимся, Аня. Обязательно, я обещаю.

— Не надо… – девушка как-то странно улыбнулась и покачала головой. – Когда ты так обещаешь, мы обычно как раз не встречаемся. Закон природы.

— Хорошо, хорошо! – Петр впервые погладил Анну по голове. – Тогда мы обязательно не увидимся. Теперь ты довольна?

Девушка кивнула и осторожно, словно боясь обжечься, потрогала его кудри.

— Жесткие, да?

— Почему? Мягкие. – едва опустившая руку Аня вновь погрузила пальцы в серебряные пряди.

— От старости, наверное. Раньше были жесткие. – Петя пожал плечами. Нужно было что-то еще сказать...

Анна уехала с твердым намерением вернуться в срок. Однако свидиться им и в самом деле было больше не суждено: зимой Петя заболел да и умер.

Мария Мазенко. СОВСЕМ РУЧНЫЕ

Близился промозглый ноябрь, который, однако, совсем не пугал Антона Савельевича. Этот месяц напоминал ему о прошлом, когда он, недавно получивший специальность инженера и устроившийся в НИИ молодой человек, шагал по любимым улицам, вдыхая сырой аромат осеннего города и предвкушая свою будущую счастливую жизнь. Антона Савельевича уже лет пятнадцать как сократили, с тех пор по профессии он не работал, но бережно хранил эти воспоминания в своей памяти.

Это субботнее утро Антон Савельевич проводил, одиноко прогуливаясь по не слишком оживлённому бульвару в центре города мимо торговых рядов, где продавались картины, украшения, дешёвые сувениры, предметы интерьера и другие не слишком нужные вещи, укрытые целлофаном от непогоды. Антон Савельевич гулял, не замечая мелкий колючий дождь, который, не переставая, стучал по его поношенному плащу. Утро постепенно перетекало в день,а недовольные погодой продавцы уже сворачивали свой товар, когда Антон Савельевич увидел её.

Большие, добрые, неестественно голубые для собаки глаза встретились с его взглядом. Маленький ухоженный пудель с аккуратно уложенной шёрсткой, выставив перед собой лапки, сидел на коврике и как будто ждал, когда Антон Савельевич обратит на него внимание.

–А этот пудель продаётся? – спросил он, кивнув в сторону собаки у нахмуренной женщины, стоявшей рядом с ковриком.

–Продаётся, берите, – равнодушно бросила продавщица. Антон Савельевич вынул из бумажника почти все купюры, которые были отложены у него на оставшиеся дни недели, и, заплатив, взял пуделя на руки и нежно погладил его по мягкой шерстке.

–Бедный, бедный пёс… Не замёрз ты под дождём? Вон, весь мокрый, – Антон Савельевич заботливо накрыл пуделя полой плаща, а тот благодарно прильнул к его груди.

Уже через час собака сидела у двери, пока он звенел ключами у пуделя над головой.

–Ну, располагайся, – мягко сказал новый хозяин.

Стоило ему пустить пса в свою маленькую квартирку, тот сразу оживился – поводил носом по обитым носкам обуви, стоявшей в прихожей, и обнюхал ножки тумбочки.

Пудель с хозяином прошли через узкий коридор в небольшую комнату. На полу лежал потертый ковер, а из окна с деревянной рамой с облупленной краской пробивался свет тусклого осеннего дня, благодаря которому можно было разглядеть других обитателей комнаты – красивую статную кошку и петуха с выпяченной вперёд золотистой грудью.

Оставив пуделя в дверях, Антон Савельевич подошёл к кошке:

–Ну что, Марфа, не задирал тебя здесь Аркашка? Ты на него не дуйся, он не со зла. Просто характер такой, - ласково сказал он и провел ладонью по гладкой шерсти. Кошка, немного подумав, начала тереться о его ногу.

–А ты, Аркадий, смотри, чтобы без глупостей! И не пугай нашего Артемона, – улыбнулся хозяин и повернулся к скромно сидевшему у двери пуделю.

–Постой! А правда! Надо же тебе имя дать. Будешь у нас… Зефиром. Зефир! Нравится? – Он потрепал пса по голове. – Ну что, Зефир, мы все здесь тебе очень рады. Осваивайся, а я пойду чаю выпью.

Зефир принялся рассматривать своих новых соседей. Кошка и петух, похоже, не испытывали к пуделю никакого интереса: Марфа, лениво растянувшись на ковре, смотрела куда-то мимо Зефира, а Аркадий уставился в окно, расположившись на небольшой жердочке, которую для него соорудил Антон Савельевич. Пудель от скуки начал прислушиваться к звукам дома. Всё пространство окутывала убаюкивающая тишина, разбавленная редкими вздохами возившегося на кухне Антона Савельевича и звяканьем чайной ложки о стенки стакана.

Тем временем хозяин размышлял о своей обновлённой с приходом в неё Зефира жизни. Только теперь он понимал, как ему всё это время не хватало собаки – нежного и отзывчивого друга. Скромный и обаятельный пёс, так быстро завоевавший любовь хозяина, понравится и публике. Антон Савельевич стал думать о том, как позволит особенно восторженным детям гладить Зефира по спинке, но будет делать это не слишком часто, чтобы не отвлекаться от основной программы.

При одной мысли об этом его сердце выпрыгивало из груди.

–Зефир! Покажи-ка нашей публике… Нет, не так... Зефир, дай лапу! Рядом, Зефир! – бормотал Антон Савельевич, придумывая для пуделя трюки, что-то добавляя к старым, а что-то изобретая на ходу.

***

–Зефир, знаешь, кого мы из тебя сделаем? Артиста! – Антон Савельевич распахнул дверь и влетел в комнату с небольшой холщёвой сумкой и двумя обручами в руках. – Сегодня начнём репетировать.

Он достал из сумки не новый реквизит, включил на магнитофоне простую приятную мелодию , взял в руки мячик и подошёл к Марфе. Та, хоть и вальяжно лежала всё время, пока хозяина не было в комнате, как только Антон Савельевич оказался рядом, сразу оживилась и с присущей кошачьей грацией поднялась на лапы, выгибая спину и внимательно следя за рукой хозяина, в которой был мячик.

–Ну, Марфа, потанцуй, – хозяин, поднимая мяч выше, ловко крутил его пальцами, пока кошка, вытягивая вверх лапки и пытаясь поймать его, действительно танцевала, умело попадая в такт мелодии. Наконец, она подцепила коготком мяч, чем заслужила похвалу Антона Савельевича.

–Теперь ты, Аркадий! – Петух встрепенулся. – Уберись!

Хозяин достал из кармана горстку маленьких шариков и разбросал их по комнате. Петух принялся вальяжно выхаживать по комнате, набирая шарики в клюв. Последний, пятый шарик, закатившийся под лапу Зефира, Аркадий грубо выхватил, задев пуделя клювом.

–Ну-у-у, не задирайся! – строго сказал Антон Савельевич.

–Зефир, а мы с тобой попробуем попрыгать, – хозяин повёл пуделя к бортикам.

Сначала Зефир лапами сваливал все барьеры и падал сам. Но раз за разом Антон Савельевич сооружал полосу препятствий заново, подробно объясняя пуделю, что нужно делать, и тот наконец-то перепрыгнул через бортик.

–Да! Очень хорошо! – воскликнул хозяин и на радостях схватил пуделя на руки и подкинул высоко к потолку.

Прошла неделя. Антон Савельевич научил Зефира прыгать через бортики и даже через обруч, если ставить его у самой земли. Получился и совместный трюк с Аркадием – петух бесстрашно запрыгивал на спину к Зефиру, пока тот пританцовывал на месте. Труднее всего животным давался поклон – каждый раз кто-то торопился или опаздывал. Антон Савельевич терпеливо начинал всё заново.

***

Наступило воскресенье. Утро выдалось солнечным. Сердце Антона Савельевича трепетало от волнения и предвкушения. Он потёр друг об друга потные ладони. Да, пора!

–Ну, сегодня выступаем, – сообщил он, оглядывая всех животных и пытаясь унять лёгкую дрожь в руках.

Антон Савельевич собрал всё оборудование, надел свой лучший костюм и достал большой кожаный чемодан. Затем он каждого артиста по очереди бережно положил туда.

–Ничего, это ненадолго, потерпите, – и хозяин закрыл чемоданчик.

Поездка в троллейбусе для Антона Савельевича прошла незаметно. Он то и дело бормотал команды, прокручивая в голове трюки. Для Зефира же это было сложным испытанием – клюв петуха всю дорогу утыкался ему в ребро, а кошачий хвост щекотал нос.

Скоро Антон Савельевич уже стоял на любимом бульваре и вытаскивал из сумок реквизит. От волнения он чуть не забыл поставить жестяную коробочку, которую, как он надеялся, зрители заполнят мелочью и купюрами. Наконец, он открыл чемодан и, любовно посмотрев на каждого из своих артистов, аккуратно достал Марфу.

–Ну, с Богом.

Он включил на магнитофоне плавную мелодию. Номер с кошкой шел первым. К радости Антона Савельевича, зрители подтягивались быстро. Ближе всех стояла маленькая девочка с косичками и шапке с помпоном и с восторгом смотрела на плавные движения Марфы и её грациозные взмахи хвостом.

–Мам, как она это делает? – шептала она, дёргая мать, стоявшую рядом, за рукав куртки, а та с улыбкой пожимала плечами.

Чуть поодаль Антон Савельевич заметил пожилую женщину, опиравшуюся на трость. Её седые волосы постоянно выбивались из причёски, падая ей на лоб, но она, поглощённая развернувшимся номером, забывала их убирать. Это так тронуло Антона Савельевича, что он, не выключая музыку, вместе с Марфой подошёл к старушке, и кошка потёрлась об её длинную шерстяную юбку. Женщина, улыбаясь, нежно погладила Марфу по спинке. И тут же кошку облепила кучка других ладошек. Антон Савельевич посмотрел на их обладателей – дети разных возрастов с умилением глядели на Марфу и щедро чесали её везде, где могли дотянуться.

Антон Савельевич вернулся к чемоданчику с другими артистами, достал Аркадия и поставил на магнитофоне следующую мелодию. Теперь перед глазами зрителей петух выполнял разные трюки, собирал шарики в клюв с ладоней у детей, успевших схватить их, когда они разлетелись по асфальту, и теперь чуть ли не визжавших от восторга. Люди невольно толкали друг друга, чтобы оказаться ближе к импровизированной сцене.

Наконец, настала очередь Зефира. Как только он появился на «сцене», люди не могли оторвать от него глаз, а когда пудель начал прыгать через барьеры и обруч, раздались восхищённые возгласы: «Невероятно!», «Потрясающе!», «Какой талант!».

Представление прошло быстро. Антон Савельевич только и успевал переключать музыку, вытаскивать к «сцене» одного артиста за другим и подходить с каждым из них к восхищённым зрителям. Поклон удался не так хорошо, как на генеральной репетиции, но публика всё равно аплодировала.

–Спасибо! – воскликнул тронутый Антон Савельевич, вглядываясь в смеющиеся глаза окружавших его людей.

Когда хозяин уже упаковывал чемодан, мама с девочкой – первые зрители представления – все еще стояли рядом.

– Знаете, они у вас прям как живые! Ну как вы это делаете? – Не удержалась девочка. Антон Савельевич скромно улыбнулся и пожал плечами. Он не стал говорить, что для него они все и есть живые.

– А вы где-то работаете? Мы бы пришли на вас посмотреть, – сказала мама девочки.

–Нет-нет, я кукловод-любитель. Я и не учился нигде – только по книжкам и видео в Интернете.

Попрощавшись и с девочкой, и её мамой, польщённый Антон Савельевич начал складывать своих марионеток, проверяя, ничего ли не запуталось.

–Хорошее вышло представление. Не без недочётов, конечно, но ничего, будем работать. А тебя, Зефир, с дебютом! – И он ласково посмотрел в эти стеклянные, неестественно голубые для собаки глаза перед тем, как закрыть чемодан.

Александр Масякин. КОТ ОБОРМОТ

На автобусной остановке, даже не на лавочке, а рядом, валялся кот. Он был совсем не взрослый, скорее подросток, который уже вышел из прелести котят, которых так и хочется погладить и забрать домой пушистый комочек. И та поза, в которой он лежал, не предвещала ничего хорошего:то ли болел , то сдыхать прилег.

На остановку неспешно подошла Андреевна. Такая хваткая женщина лет 60+, которая всю жизнь была груба и резка к окружающим, но справедлива и с хорошим юмором.

- Что, сдохнуть собираешься, разлегся тут? - спросила она кота. Кот на слова не отреагировал, только задышал почаще.

Не знаю, то ли в порыве жалости, то ли назло себе, Андреевна схватила кота под- мышку и залезла в подошедший автобус.

Надо пояснить, что питомцев Андреевна никогда не заводила, даже тогда, когда подросли дети и могли уже заботиться о четвероногих. На все просьбы домочадцев говорила: когда женитесь, заводите хоть слона в своей квартире. Поэтому даже соседка Катерина, которая жила вместе с ней на лестничной площадке, перестала "сватать" котят , которых она с завидным постоянством подбирала , лечила, обрабатывала и пристраивала в добрые руки.

Андреевна поднялась на 2й этаж. Кот все также свисал беспомощно подмышкой у женщины, он даже не реагировал на то, что его принесли в незнакомое место.

Спасительница постучала к Катерине в дверь.

- Катерина, иди тут блохастый сдыхать надумал.

Катерина зашла в квартиру и увидела на полу кота, который наверное уже был больше мертв, чем жив.

- Странно Андреевна, что ты притащила его, сдохнет он, похоже, - резюмировала она.

Андреевна от этих слов не расстроилась.

- Ну сдохнет хоть не один, а с людьми - сказала она. Тащи, Катя, свои уколы, будем реанимировать. Катя сгоняла, домой, потом в аптеку, потом опять домой и притащила гору каких-то ампул, пузырьков и даже маленький памперс, который Андреевна рассмотрела с ухмылкой (До чего дошел прогресс, усмехнулась она).

Когда преступили к реанимации, кот вяло реагировал на процедуры, только открывал широко глаза при уколах и мяукал беззвучно ртом. Провозились так пару часов. Памперс действительно пригодился, наполнился как небольшой мячик. Кот стал подавать признаки жизни и принял положенную позу кошачьих, свернувшись клубочком.

- Как назовешь? - спросила Катерина.

- Кот Обормот,- ответила Андреевна.

Кстати, полным именем кота звали редко, только когда хулиганил или портил имущество хозяйки и гостей.

А так все ласково звали его Мотя. Дети Андреевны были сильно удивлены появлением нового жильца, а внуки ( которым строгие родители говорили, что пусть заводят хоть слона , когда женятся) были просто счастливы.

Уже через пару дней кот чувствовал себя хорошо, приняв все порядки строгой хозяйки. На шторах не висел, ходил метко в лоток, ел аккуратно, не роняя из чашки на пол. Спал строго с хозяйкой на ее кровати в ногах, согревая вечно холодные подошвы ног благодетельницы.

Хлопот он не доставлял, про таких животных говорят , где положили там и возьмешь. Катерина, приходившая в дом к соседке, удивлялась такому покладистому характеру Моти и тому, как сильно повезло Андреевне с котом.

Андреевна смотрела на Мотю, как на очередного родственника, кормила, поила, убирала за ним и не обременяла ни какой работой. Самым главным мучителем Моти была младшая внучка Маша. Она точный прототип Маши из мультика "Маша и Медведь". Она надевала на кота памперс поднимала вверх и восхищалась:

- Мотя, ты моя Розочка, ты моя Деточка!!! Мотя послушно свисал до пола.

Андреевна не потакала таким играм и отбирала кота. Сажала его на шкаф, чтобы Маша не могла его достать. Когда бабушка удалялась, хитрая мультяшная девочка доставала из холодильника котлету и выманивала ей простодушного Мотю.

Так беззаботно прожили они вместе целых 10 лет.

Одним прекрасным утром Мотя сидел на подоконнике у открытого окна и грелся на солнце. Андреевна хлопотала на кухне. Вдруг Андреевна стала падать назад, цепляясь по инерции за стол, потом за стул. Она не плашмя упала, а как-то завалилась навзничь, собирая за собой посуду со стола и накидку со стула. Мотя среагировал очень быстро. Он спрыгнул с подоконника и подбежал к хозяйке. Андреевна держалась двумя руками за горло и не могла ничего сказать. Кот начал истошно орать... Он подбегал к двери , потом к хозяйке, так громко коты наверное орут, когда хотят весной подраться с соперником. Но его рев больше походил на громкие слова« Мяу -Мяу», первый слог он тянул протяжно , а второй слог обрывал. Услышала этот плач-вой Катя, которая возвращалась из магазина.

Она быстро поднялась на 2 этаж и залетела в квартиру соседки. Андреевна лежала на полу , губы скривились в страшную гримасу. Мотя отчаянно орал рядом. Катя вызвала скорую и позвонила детям соседки. Все примчались одновременно. Катя оказывала первую помощь, кот со стороны наблюдал за происходящим. Про него в тот момент никто не вспомнил.

Потом хозяйку кота забрала скорая. Мотя остался один. Он походил по квартире, залез на кровать Андреевны и стал ждать. Ближе к ночи кто-то загремел ключами, кот радостно побежал к двери. Но в дверь вошла Катерина, принесла еды и погладила кота. Мотя на ласку не отреагировал, лег опять на кровать. Так Катя ходила пару недель, Мотя привык к ее приходам и уже не подходил к двери. Ел плохо, осунулся, шерсть потеряла свой блеск. Но вот как-то в обед раздались шаги и загремели ключи. Вернулась Андреевна, точнее ее привели и аккуратно положили в постель. Мотя от радости забегал вокруг болящей. Андреевна улыбнулась и потянулась к коту. Мотя повел себя не как кот , а как собака, он начал яростно вылизывать руку хозяйки, при этом как-то тыкаясь носом в ладонь. Андреевна расплакалась.

Андреевна медленно, но верно шла на поправку. Мотя не отходил, пришлось тарелку с кормом поставить у больной в комнате. Он ходил кругами , заглядывал в глаза, терся об руку. Ночью он уходил в ноги и там грел стопы Андреевны. Она после инсульта старалась понемногу разговаривать. Кот внимательно слушал и тоже отвечал ей. Жизнь налаживалась. Хозяйка стала сама передвигаться по квартире, и всегда за ней следовал ее оруженосец Мотя. Так, восстанавливаясь от болезни, прошло еще полгода.

Мотя проснулся ночью, ноги хозяйки не согревались. Он пододвинулся еще ближе и положил голову на них. Сначала зазвонил будильник, потом телефон, минут через 15 стали звонить в дверь. Потом Катя открыла дверь своими ключами. Андреевна умерла во сне, на ее лице была улыбка. Мотя так и не встал с ее ног. Собрались дети и уже выросшие внуки, все плакали. Кот сидел рядом и молчал.

Андреевну положили в деревянный гроб. На следующий день прощаться пришли соседки. Стоя дружной кучкой возле почившей, они стали вспоминать ее не совсем сговорчивый характер. Вдруг покрывало (где были ноги усопшей) зашевелилось и начало подниматься вверх. Обгоняя друг друга, спотыкаясь и даже падая, кумушки устремились на выход . Они так визжали и охали, что выбежала соседка Катерина. Отловив одну из убегавших, она спросила, в чем дело.

- Там, это, Катерина , мы начали про Андреевну говорить , а она услышала и встала - сказала бледная как поганка женщина.

Как говорится, у страха глаза велики. Катерина устремилась в комнату умершей. Когда она забежала, то увидела Мотю сидевшего на ногах сверху покрывала. Наверное по привычке он пробрался в ноги хозяйки и там спал под покрывалом всю ночь , а когда зашли соседки, он решил вылезти, чем и привел их в такой дикий ужас.

Мотю отнесли на кровать. А Андреевна проследовала в последний путь.

С утра пришла внучка Маша. Она стала взрослой и очень красивой девушкой и совсем не напоминала ту неугомонную мультяшную героиню.

Она подняла кота на ручки и сказала:

- Мотя, ты моя Розочка, ты моя Деточка, пошли домой!!!

Полина Машаро. ПНЕВМОНИЯ, ПОРОСЕНОК, ГАГРЫ

Шестой урок. Литература. Читаем какой-то рассказ.

— С тобой все хорошо? Ты какая-то бледная. (Спрашивает подруга и соседка по парте).

Заунывный голос одноклассника мучительно перебирается со строчки на строчку: «План наш был дерзок: уехать в одном и том же поезде на кавказское побережье и прожить там в каком-нибудь совсем диком месте три-четыре недели».

— Мне жарко.

Не очень чистая рука с растекшейся шпаргалкой на ладошке медленно поднимается к моему лбу и касается его.

— Ого, у тебя температура.

— Ерунда, тут просто душно. Как в теплице.

— А по-моему, здесь холодно.

Но она всё равно встаёт и открывает окно. Морозный воздух свеж и прекрасен. С первой парты доносится недовольное ворчание, и окно приходится закрыть.

«И она бледнела, когда я говорил: «А теперь я там буду с тобой, в горных джунглях, у тропического моря...»

— Что-то мне плоховато.

— Иди к фельдшеру, у тебя точно температура.

— Я погибну по дороге.

— Не погибнешь, я с тобой пойду. (Поднимает руку).

— Раиса Муратовна, можно нам выйти?

«…дала ему два адреса, Геленджик и Гагры. Ну вот, он и будет дня через три-четыре в Геленджике... Но бог с ним, лучше смерть, чем…». Захлопнули дверь. Идём по лестнице.

— У тебя такие волосы смешные. (Говорю).

— Это почему?

— Хвостик сзади болтается.

— Я тебе сейчас покажу хвостик. Смотри под ноги, а то покатишься с лестницы.

КАК СОХРАНИТЬ ЗДОРОВЬЕ____________

Воды не бойся, ежедневно мойся_________.

С улицы придя домой, первым делом руки…

— Да заходи ты уже, господи.

(Подталкивает).

— Какой класс?

— Вэ.

— Цифра?

— Двадцать два.

— Девочка, давай без шуток.

(Голос из коридора: «девятый!»).

— Ну и зачем ты заболела? Конец триместра. Ты видела свои отметки?

— Мне тошно тебя слушать.

— Тошно! Ты обленилась, как поросёнок. Ещё и болеешь.

— Мама, если ты будешь говорить только плохие вещи, то у тебя изо рта начнут падать змеи и всякая гадость, как в той сказке.

Дом. Кровать. Градусник. Нурофен.

Просыпаюсь от того, что что-то давит на грудь.

— Барсик, слезь с меня, паразит…

Вряд ли что-то понял, но испугался моих хрипов и спрыгнул на пол. Снова засыпаю.

Мне снится поросёнок. Ленивый и больной.

Он лежит на мне и грустно смотрит большими, влажными глазами. Но внезапно появляется мама и начинает прогонять его холодной мокрой тряпкой. Поросёнок визжит и убегает в горные джунгли у тропического моря. «Нет, остановись!», — кричу ему я, но не могу пошевелиться.

— Тридцать девять и девять… Какой кошмар. Ещё этот кашель. Я вызываю скорую.

Меня везут на машине скорой помощи в инфекционную больницу. Медленно падает снег. Очень хочется спать. Делают укол, но у меня развивается на него аллергия. Впадают в замешательство. Думают. Делают другой. Ведут в палату. Наконец-то можно заснуть. Снятся берег моря, пальмы, сыр и чача.

Невкусно кормят. Делают уколы. Назначают ингаляции. Лежу. Смотрю в потолок. Снова лежу. Если долго смотреть в одну точку, то начинает казаться, что на тебя в ответ смотрит поросёнок. Если смотреть ещё дольше, он начинает похрюкивать. Лучше ходить по коридору или разговаривать с бабушками. Почему-то болеют одни бабушки. И я.

Сплю, чтобы ускорить течение времени. Мне снится красивая женщина в длинном платье и шляпе. Она едет к своему любовнику, но не успевает доехать, её догоняет и убивает выстрелом в спину муж. Просыпаюсь в холодном поту.

— Ну как ты, скоро в школу?

— Не скоро. Две недели точно тут лежать.

— Кошмар. Хотя у нас не лучше, Раиса Муратовна беснуется…

— Слушай, помнишь мы на уроке рассказ читали?

— Не помню.

— Ну этот, про мужчину и женщину. Они еще убегают на Кавказ от мужа.

— Какого мужа?

— Ну такого. Злого, наверное.

— Вроде вспоминаю. А что?

— Так они в итоге убежали или нет? Он их убил?

— Боже мой, да откуда же мне знать? Я тогда ушла домой, как тебя проводила.

Дни похожи на жвачку. Постепенно становится лучше. Кашель более продолжительный и продуктивный. Похудела. Двусторонняя нижнедолевая пневмония — это вам не шутки. Поросёнок иногда приходит во снах, хитро смотрит и убегает.

— Алло.

— Алло. Представляешь, сегодня такое было, наших спалили в туалете с…

— А как тот рассказ назывался?

— Чего?

— Про любовников, которые сбегают. И мужа.

— Боже мой, ты всё ещё о нём помнишь.

— Так как?

— Не знаю!

— Посмотри в учебнике, пожалуйста.

— Ладно.

— Спасибо.

— Поросёнок больше не снится?

— Нет, — почему-то краснею и кладу трубку.

Поросёнок смотрит из-за капельницы нахальными и насмешливыми глазками.

— Мама, привези мне пожалуйста сок гранатовый, альбом с ручкой и книгу, где был бы рассказ Бунина «Кавказ».

Сплю. Снится сон, будто бы я уже дома. Захожу в ванную, смотрюсь в зеркало, а там вместо меня поросёнок. Хорошенький и розовый. Начинаю плакать и спрашивать, зачем он меня преследует. Поросёнок молчит. Просыпаюсь.

В полдень передают пакет с передачкой. С жадностью выпиваю сок и открываю книгу.

Почему-то волнуюсь, как будто это меня хочет убить муж. Вспоминаю сон и выстрел в спину.

«Мы нашли место первобытное, заросшее чинаровыми лесами, цветущими кустарниками, красным деревом, магнолиями, гранатами, среди которых поднимались веерные пальмы, чернели кипарисы...».

Картина в воображении рисуется красивая (несмотря на то, что я не знаю, как выглядят чинаровые леса и красные деревья).

Прерываюсь на обед. Подают пюре и тефтели. Пюре ем, тефтели не трогаю. Вдруг они из свинины? Смотрю на пол, проверяя, на месте ли поросёнок. На месте. Смотрит вроде как благодарно.

Жар, берег, знойный, белизна гор, море. Мной овладевает чёрная зависть. У поросёнка, сидящего рядом, во взгляде тоже мелькают недобрые намерения. Почему там кипарисы и облака, а у меня цетромицин и ингаляторы?

Быстро дочитала до последней страницы. Прочитала последний абзац. Долго думала. Ходила по палате. Смотрела в окно. Дышала в ингалятор больше положенного.

— Знаешь, а ведь этот муж все таки их не убил. Он сам застрелился.

— Да?

— Да.

— И что ты об этом думаешь?

— Ну не знаю. С одной стороны хорошо, что он им не будет мешать, но его тоже как-то по-человечески жалко.

— Мой брат сказал, что если ему девушка изменит, он её убьёт. А этот ещё нормальный, благородный.

— Твой брат маньяк. А муж этот зря умер. Маяковский вон жил и в ус не дул.

— Маяковский тоже псих. Да они все там куку, если честно. Ты когда в школу?

— Завтра выписывают.

Ночью приснился поросёнок. Виновато похрюкал, как будто прощаясь, и убежал обратно в горные джунгли к тропическому морю. Вздохнула с облегчением. Искала в интернете в симптомах пневмонии галлюцинации. Не нашла.

Когда меня выписали, на улице шёл дождь. Я дышала медленно и полной грудью. Впервые за две недели вокруг столько свежего воздуха. Мама смешно бежит под зонтом, оббегая лужи.

— Ну что ты стоишь! Только что выздоровела, не дай бог, ещё раз…

Пока мы ехали, в городе начался потоп. Вода била в стёкла машины, дворники пытались исправить ситуацию. По радио играла «Mammy blue».

Когда мы подъехали к дому, я повернулась к маме и серьезно сказала:

— Мы должны этим летом съездить в Гагры.

Миняева Карина.

Самый большой плюс крупных городов — в них можно затеряться даже коренному жителю. Этим я и занимался: бродил по узким улочкам спального района в поисках вдохновения, но находил только кошек около подъездов и хмурых прохожих с огромными продуктовыми сумками и пакетами. М-да, сегодняшние поиски грозили оказаться напрасными. Я усиленно вглядывался во всё, во что можно вглядеться, но не находил ничего нового, что заставило бы встрепенуться, мысленно сказать: «Да, это оно самое!» и помчаться домой придумывать песню. Никогда не умел писать о том, чего не происходило в действительности. Не умел витать в облаках, так это называют? Поэтому частенько ходил, бегал и даже ездил, ища то самое, сокровенное и скрытое от бесстыжих людских глаз. А ещё таскал с собой миллион мелочей в рюкзаке и карамельки со жвачками – в карманах поношенной куртки.

Третий час прогулок не приводил к успеху. Наверное, не мой день. Я начал пробираться к относительно многолюдным местам, как крупными каплями обрушился дождь. Переменчивая погода никогда ещё не была настолько переменчивой, вот правда. Не поймите неправильно: моё настроение какой-то водой, падающей с неба, не испортишь, но оно уже успело сползти достаточно низко, когда я в сотый раз натыкался на очередную кошечку около чьего-то дома, но не натыкался на то, что надо. Благо, куртка была с капюшоном, а среди моих мелочей нашелся увесистый черный зонтик. Не совсем мелочь. Да и вообще, кто бы знал, что эти вещи, бесконечно долго лежащие на дне рюкзака, действительно когда-то понадобятся?

Оглядываясь по сторонам в миллионный раз, я заметил что-то красное. Нет, погодите, не что-то, а кого-то с красными волосами. Парня, с сумкой через плечо и начинающего мокнуть под дождём (хотя было бы справедливо перейти на термин «ливень», потому что лужи образовывались мгновенно), но продолжающего куда-то шагать. Более того вам скажу, не куда-то шагать, а очень даже по пути и в совпадающем направлении. И чёрт меня дёрнул предложить ему разделить на двоих зонтик.

— Эй, ты! — он повернулся ко мне с абсолютной растерянностью на лице, а я махнул рукой, — Нам ведь в одну сторону? Давай под укрытие?

— Спасибо, — послышалось тихое бурчание, а затем, когда он очутился достаточно близко, чтобы быть под зонтиком, но достаточно далеко, чтобы никак не соприкасаться, мы пошли вдоль улицы.

Я представил, как бредово и неловко со стороны это выглядит: в мегаполисе, где никому ни до кого нет дела, кто-то берёт и ни с того ни с сего обращается на «ты» и зачем-то помогает укрыться от дождя. Наверное, он думает, что я потом похищу его и сдам в рабство. От этих мыслей легкая усмешка пробежала по моим губам.

— Жвачку? Вишневая, — протягиваю розовую пластинку и точно такую же кладу себе в рот.

— Вновь спасибо.

Остаток дороги мы шли молча. Но почему-то это молчание не вписывалось в категорию дискомфортного. Скорее я бы охарактеризовал его тягучим. Но не тягуче-неловким, как бывает при смущающих социальных взаимодействиях, а тягуче-приятным, как утренняя сонливость в выходной день или разыгравшийся аппетит перед перекусом в кафе напротив дома. Может быть, отчасти в этом виноват был парфюм этого парнишки. Мускатно-древесный? Я бы описал его так. Глядя украдкой, я приметил, что его волосы настолько огненно-яркие, что, кажется, ещё чуть-чуть и цвет поползет дальше по шее, пропадая в воротнике пальто. Все мысли будто покинули мою голову, где сейчас мигающими буквами вырисовывалось одно слово: «Пожар». Не в буквальном смысле. А в том смысле, что его макушка напоминала пожар. И разве может огонь быть намочен каким-то дождем? Ни в коем разе, ведь тогда это уже и не огонь, а так, жалкое подобие. Предполагаю, поэтому я так отчаянно и бездумно предложил помочь. Или это лишь попытка рационализировать присущую мне спонтанность. Не знаю.

— Мне здесь налево, — вывел меня из транса тихий голос, когда ноги машинально поворачивали направо.

— О. Вот как… — честно, я забыл, что «по пути» не означает «по пути прямо-таки до самого дома», и почему-то надеялся, что и дальнейший маршрут у нас совпадал, — Конечно, точно! Бери, оставишь себе.

Не успевает парень ответить, как я резко разворачиваюсь и шагаю прочь, чтобы не слышать всех этих «Погоди», «Не стоит», «Эй!». Совесть заела бы, если б я не впихнул зонт и оставил его (и пожар на его голове) так по-зверски мокнуть.

Мы не обменялись контактами. Да и смысла в этом не было, по правде говоря. Художник должен оставаться голодным, так говорят? Не буквально, разумеется, да и не художник я, а никудышный музыкант, но вы же уловили суть? Гораздо приятнее было сохранить в памяти образ загадочного незнакомца, чем портить всё знакомствами, словами и встречами — так пропадает вся магия момента. И, честно, было страшно разочароваться в человеке, узнав его ближе. Неважно, всё равно едва ли я с ним когда-то ещё раз пересекусь.

Я накинул капюшон и поспешил куда-то, где было теплее и суше. Но внутри всё горело и плавилось. Странно, неужели для вдохновения на этот раз потребовалось так мало? Думаю, первое, что я сделаю, как приду домой — наиграю песню о тишине, дожде и вишневой жвачке. И в тексте, может быть, метафорично упомяну выкрашенные волосы. Надо спешить, пока идея не удрала.

Анастасия Наумкина. ПОЭТИЧЕСКАЯ СУЕТА, ИЛИ КАК НАСТРОЕНИЕ РИСОВАЛО РИФМЫ

Поэтическая суета, или как Настроение рисовало рифмы
ꞁ
Настроение — ироничное,
К пустым словам — непривычное,
Песнь запевая отличную,
Идёт по делам.
А там :
Полный-полнейший бедлам
Сержант Тамтарарам,
Которому лишь офиц.дела по зубам,
Считает бессчётные слова по головам.
И относит в чулан :
Отбывать повинность.

Вы скажете : полнейшая неэффективность !
И, пожалуй, я соглашусь с вами.
Особенно когда слова зовутся именами,
Повинности для слов — дикость.
Но ещё страшнее — их рыхлая зыбкость,
блёклая беглость, мокрая серость
и неопределённого рода невыпуклость.
А ещё – торчащая из всех щелей кость
и конечно-бесконечно новая трость.
Но пока пусть.

Вообразите.
Служителю системы ставят рамки :
Пусть слова будут громки,
а на важные вопросы робки,
пусть ежедневно попадают в пробки.
И между тем, прибыв-таки на съёмки,
заняв место работы,
пусть пишут сметы,
рисуют отчёты рассвету
и повторяют работу эту
из дня в день,
пока не превратятся в хромую тень.
А потом их срифмуют с банальным «пень»
И напечатают на стене в общепите :
«В ресторанах Города смотрите !»

***

Товарищ Настроение этот хаос видит
И поспешно хочет выйти вон.
Ему ничтожность той системы претит.
Но слов судьба поставлена на кон...
Потому он хватает абсурда патрон
и садится на философский трон,
призывая верных абсурдниц-ворон

И начинается кривая трансляция :
Табун мурашек пробежал под акацией ;
В дом пришла корова. Остаться ей ?
Отторжение от.туристов. Им предлагают сдаться.

Теперь сравняйте тишину с небесами
И скажите : ваша кошка интересуется последними новостями ?
Нет, ну вы подумайте сами !
«Как Новый Год может быть с усами ?»
А может, это всё шоколадная салями ?

А даже если и нет,
В старостЯх всё равно
Вам дадут иной ответ.
Скажут, мол, вы проиграли в лото,
Начинайте теперь в домино.
Вот так тут оно.

***

После таких новостей сержант
Окажется к стене суда прижат.
Он не выдержит слов натиск,
И не сможет издать даже писк.
А Настроение продолжит заполнять словодиск,
Оправдывая с абсурдным оттенком риск.

Оно продолжит писать газету :
Восьмёрка лежит на боку, заболела.
Оставьте её лежать.Жизни свеча уже догорела.
А ей крутить опять и опять,
Вращая пески времени вспять,
Продолжая вечность отмыкать и замыкать.

Тогда слуга системы вовсе потеряет силы
Вместе с ним рухнет и сама система.
И вот трилемма :
Станут ли теперь слова произносимы ?
Или запоют вполсилы ?
Или дверь закроют красиво,
Спешно сказав : «За всё спасибо» ?

Слова хоть и могут разбрестись кто куда,
Мистер Настроение — совсем не дурак.
Это даже и не человек —
Это всей Вселенной макет,
в начале туннеля свет,
полная кастрюля маминых котлет,
и самый глубокий в мире цвет —
С ним прилетает любой ответ,
Этой силе — бесконечность лет.

Неиссякаемая могучесть —
Лишь начало этой истории.
Настроение имеет вид певучий
Поспорим ?
Хотя нет, не нужно лишней крови.
Давайте темп ускорим
И важным мыслям повтОрим.
А переспорить мы вас успеем.
***

Новую страницу затеем ?¿

Анастасия Приступина. УЗНАЙ МЕНЯ, МАМА

Погибшим при исполнении воинского долга
и их матерям посвящается

Конец марта. Утро разливается по округе призрачной синевой неба, птичьим многоголосием, свежими струями прохладного ветра и лёгким дыханием весны. Солнечная мельница вращает длинными жёлто-розовыми крыльями. Внезапно наплывает угрюмая серая туча, и из неё начинают валить хлопья запоздалого снега. Снежинки опускаются крупными белыми соцветиями. Они похожи на десантные парашюты. Среди них лечу я. Много меня…

Ветер пытается развеять меня по полю, но мне нужно домой. Изо всех сил устремляюсь туда, где маяком синеет наш дом с четырёхскатной крышей, высокий зелёный забор ближе, ближе…

Белеет неровная надпись: «Мир вам, земляки, я сделал всё, что смог». А рядом на огромной фотографии я в снаряжении десантника с парашютом на фоне ватно-голубого неба. Улыбаюсь, прищурившись. Красота! Справа снова я. В профиль. Осень. Задумчиво смотрю в небо, которое всегда любил больше всего на свете. И во дворе под российским флагом и голубым беретом в окружении почетного караула из незнакомых курсантов тоже я. Нет, то, что осталось от моего тела, которое не смогли опознать без экспертизы…

Жаль, что в теле молодого лейтенанта удалось пробыть всего двадцать две весны. Так хотелось жить, любить, служить своей земле, защищать детей. Но время выбрало нас, а солдаты приказы не обсуждают. И тот снаряд тоже выбрал. Нас с Саней. Искалечив тела настолько, что лучше было уйти. Я хотел отстоять мир. Весну и тишину. Но не успел. Так случается. Но я спокоен, потому что видел, как к победе пошли другие. И вот лечу снежинкой-парашютом над своей Родиной, которой остался верен.

Мамочка, тебя у крыльца обнимают люди в чёрных одеждах с пунцовыми гвоздиками. Сколько их! А тебе кажется, что ты стоишь на холодном ветру одна-одинёшенька… Милая, разве твои волосы замела вьюга? Я кричу тебе: «Здравствуй, родная! Я дома, с тобой, вернулся…» Но ты меня не слышишь, не замечаешь. Хорошая моя, не плачь, я никуда не уйду и буду везде: в каждой травинке, камне, капле росы. Часть моей души теперь будет жить в каждом человеке. Как плохо, что живые люди этого не знают. Ведь всякий раз, когда они причиняют боль кому-то, они причиняют её себе!

Наверное, меня будут помнить, как идеального во всём. Война не дала людям времени, чтобы они начали презирать меня за что-то, но и мне срока проявить себя она тоже не дала. Нужно остановить её, чтобы у всех было время для радости и счастья узнавать друг друга.

На погосте мать качается былинкой, сжимая в руке концы чёрного платка, прижимает их к губам, чтобы не кричать, а по щекам её стекают крупные капли. Это не слёзы, это я, любящий небесный сын, снежинками целую, ветром обнимаю её и прошу: «Узнай меня, мама!»

Диана Прошкова. КУРС НА СИДООН

– Бортовой журнал, я на планете Домита, помогаю местному населению с потопом… Кажется, раньше здесь не было воды… – устало откинувшись на спинку кресла, пробормотал Агент. Только сейчас он увидел большое пятно грязи на ноге. Агент всплеснул руками и тихонько выругался, но тут же из микрофона послышался спокойный женский голос:

– Не ругайтесь.

– Еще пару минут назад мой скафандр сверкал! – воскликнул Агент, но замолчал, увидев протискивающегося в дверь Летягу. Агент брезгливо посмотрел на капающую с него грязь, а Летяга в ответ усмехнулся:

– Не получилось аккуратно?

– Прошу ко мне немного уважительнее…

– Тишина на борту! – снова заговорил микрофон.

– Да брось, Ласточка! – вальяжно закинув ноги на панель управления, засмеялся Летяга. – Уж и повздорить нельзя!

– Исследовательская станция ждет ваши отчеты. Я уже замучилась придумывать причины задержки!

– Ладно, не жужжи! Ща прилетим!

***

Поднявшись на третий этаж, Летяга, как всегда, дал пять одному уборщику, на ходу выпил чашку кофе и бросил ее в мусорное ведро в конце коридора. Агент уже смирился с выходками напарника, но все никак не мог понять, почему Совет Галактики так безжалостно с ним поступил. Отдали ему какого-то громилу из глубинки, который гоняет по космосу, только чтобы застрять на краю Вселенной без космического корабля или изваляться в грязи на этой карликовой Домите! Его размышления о несправедливости прервал звонок. Летяга, шедший впереди, обернулся, но Агент, отмахнувшись, пробормотал, чтобы тот шел к начальству.

***

– То есть, как вы не хотите мне платить? – в сотый раз ударил кулаком по столу Летяга так, что все в кабинете директора станции затряслось. – Да вы знаете, что Домита находится в зоне частых стихийных бедствий? Она входит в топ пятьдесят планет по опасности! Да… Да вы!..

– Довольно, исследователь Летяга, - перебил его босс, достав из кармана пачку сигарет. – Претензии ты мне не предъявляй, а довольствуйся тем, что дают. За такое отношение я тебя лишаю зарплаты на следующий… год.

– Год?!! – закричал Летяга, вскочив со стула.

– Хочешь, – босс демонстративно взял сигарету и выдохнул облако черного дыма прямо ему в лицо, - два года. Надо ведь на ком-то сэкономить…

Летяга закашлялся и в отчаянии посмотрел на начальника. Но тут в дверях появился Агент и быстро проговорил:

– Нас вызывают в Межгалактический исследовательский штаб. Срочно.

Летяга еще раз взглянул на босса, но уже с усмешкой. Межгалактический штаб будет покруче его Исследовательской станции!

***

– Я рада, что вы так быстро добрались. Дело действительно важное, – отчеканила секретарша Начальник штаба, ведя их по темно-синему коридору. – Я бы не советовала отказываться…

– Чтоб Агент – да отказался? – весело махнул рукой Летяга, но сразу же получил укоризненный взгляд женщины.

– Ничего смешного.

Они подошли к светло-серой большой двери с выгравированной надписью «Зал Собраний», которую охраняли четверо трехметровых дроидов. Секретарша вытащила из кармана два пластиковых пропуска и приложила к панели.

Летяга зашел за Агентом в огромный круглый зал со множеством рядов стульев, разделенных на три сектора. С трибуны на них взирали люди в черной одежде и в темных очках, к которым бесшумно подсела та секретарша. Агент провел Летягу в центр зала, где они сели на предназначенные для них места. Летяга с интересом крутил головой, рассматривая помещение. Вдруг краем глаза он увидел, что его напарник встал со стула, опустился на одно колено и склонил голову.

– Эй, Агент, ты чего? – громко спросил Летяга. Отовсюду послышались шепотки, а с трибуны – нетерпеливый кашель. Не успел исследователь понять, в чем дело, как Агент схватил его за рукав и дернул вниз. Вырываясь, Летяга отломил подлокотник от своего кресла, а кто-то в зале включил сигнализацию и вызвал охрану. Когда все утихло, Агент закрыл глаза. Этот громила его опозорил, и это последнее задание, которое ему даст Совет. А может, и не даст… Летяга поднял глаза и увидел в большом кресле в центре трибуны прекрасную женщину в сверкающей белой одежде. Кто-то из людей в черном недовольно покачал головой, а один даже выкрикнул:

– Вон отсюда!

Агент вздрогнул и побледнел, и Летяга уже потянулся за пистолетом. Но женщина в белом платье подняла руку, и все, как по команде, замолчали. Она встала и громко сказала:

– Никто никуда не пойдет! Мы знаем, что вы оба – господин Агент и исследователь Летяга – талантливые и незаменимые люди. Совсем недавно в штаб поступило сообщение о том, что в системе Сидоон произошла авария. В результате на одну из планет был выброшен опасный кристалл Туро с сильными свойствами. Ваша задача – найти кристалл Туро и доставить его сюда. Также в ваше задание входит исследование пяти планет этой системы, так как Сидоон – самая таинственная и неизвестная миру местность. Мы снабдим вас кораблем М-540, последней модели, а также оружием и помощью из штаба. Вам необходим опытный диспетчер, которого мы также предоставим…

– А можно нам своего диспетчера? – спросил Летяга. По залу вновь прошлись шепотки, и женщина недоверчиво посмотрела на него:

– Опытный? Надежный? Со стальными нервами?

– Абсолютно!

***

– Нет! Нет, нет и нет! Я же всего год как диспетчер! Я же вас не туда заведу… Я не выдержу, если с вами что-то случится! – тяжело дыша, ходила по комнате Ласточка. Агент, скрестив руки, на груди сидел на стуле и наблюдал за ее истерикой. До этого он никогда не видел Ласточку и думал, что она старше. А на деле она оказалась всего-то двадцатилетней девушкой с белыми кудряшками, прыгающими по ее маленьким плечикам при каждом движении. Агент хмыкнул и, повернувшись к Летяге, спросил:

– Опытная, надежная и со стальными нервами?

– Это она так, – озабоченно почесал затылок Летяга, а потом схватил ее за плечи и посадил в кресло, – чуть-чуть нервничает. Вот увидишь…

– Увидите, – поправил его Агент.

– Да, что она щас успокоится и будет прыгать от счастья! И ты…

– Вы, – процедил Агент.

– … не успеешь глазом моргнуть, как нас с тобой уже будут награждать эти костюмы из штаба!

– Кто?.. А, неважно. Стоп! Тебя? Награждать? Они тебя чуть не выгнали!

– Да, но та женщина…

– Ее Величество, которой никто не смеет перечить. И которой нужно кланяться, – с укором добавил Агент, отчего Летяга замолчал.

– Ладно, ладно, – вздохнула Ласточка, - полетим. Только прошу вас не ссориться каждую секунду.

***

Агент уже летал на М-540, а Летяге такой корабль был в диковинку. Он с нетерпением выслушивал все наставления инженеров и пилотов, мысленно уже находясь на борту. И лишь после полной проверки готовности Ее Величество вместе с несколькими «костюмами» пожелали исследователям удачи.

Корабль взлетел.

Агент, так как за рулем был Летяга, сел за стол и взялся за карты. Но даже на новейших схемах очертания системы Сидоон были непонятными, а названия планет плохо пропечатаны.

– И… нет, это «й»… Йа… Йи… – бормотал он, как вдруг услышал спереди голос Летяги:

– Й'енког. Планета суховеев и углекислого газа. Возможны крупные месторождения руды. По массе превосходит Марс. Цвет: рыжий.

– Ого! Да ты у нас великий астроном! – фыркнул Агент.

– Зря так говоришь, я Вселенную как свои девять пальцев знаю… Э-эй, Агент! Ты там умер?

– А почему девять?

– А, – Летяга махнул рукой. Агент присмотрелся: действительно, четыре пальца… – безымянный я в Космическом океане потерял. Поначалу не знал, как говорить: пять или четыре, но потом решил называть все девять. Хотя я вообще редко так говорю... Ну, гений, что с картами? Мы, наверно, с Й'енкога начнем: он ближе. Потом можно на планету Н'нуан, хотя она незаселенная… А дальше треугольник: Зинтай, Везув и Цитит. Ласточка, светик, я ведь прав, что лучше с Й'енкога?

– Прав, Летяга, прав, - вздохнула она. – До Сидоона три с половиной тысячи световых лет, но это не страшно. Совершим гиперзвуковой скачок и все! А может, два скачка…

***

– Система Сидоон, звезда – голубой гигант, общее число планет – пять, – в нос проговорила Ласточка, после чего они с Летягой вместе засмеялись. Агент недовольно покосился в их сторону, но промолчал. Летяга быстро полетел вниз и резко посадил корабль. Все внутри подпрыгнуло, и Агент вскрикнул:

– Не хватало на первой же планете разбить корабль!

– Не учи ученого, я знаю, куда и как садиться! – в том же тоне ответил «капитан», но быстро сменил интонацию. – Слушай, чем критиковать, лучше б хоть раз поверил мне на слово. Я этим живу. И живу долго.

Летяга бросил ему шлем и спрыгнул вниз. Хоть какой-то плюс от нового корабля: теперь в дверь помещался не только худой Агент, но и здоровый широкоплечий Летяга. Агент вышел за ним и, обернувшись, удивился: корабль стоял на самом ровном холме из всех, которые здесь были. На весь день напарники разошлись в разные стороны и встретились только вечером, когда небо из красного превращалось в темно-зеленое. Никто за день не нашел ни намека на кристалл, поэтому, удобно устроившись в корабле, они решили продолжить поиски завтра. Сначала Агент сидел на мостике и строил планы, потом с грустью посмотрел на то, как Летяга смеялся над шуткой Ласточки, и тихо поднялся с дивана.

– Пойдешь спать? – обернулся Летяга. – Ну, иди. А то ты бледный какой-то.

Агент вышел в коридор, оказавшись между своей и его комнатами. Он прислушался к разговору в зале, и услышал «Агент». Ему вдруг захотелось что-нибудь крикнуть сплетникам, но вместо этого он вошел в комнату исследователя. Агент осмотрелся и поспешно взял со стола паспорт Летяги и стопку других бумаг. На мостике послышались чьи-то шаги, и он пулей вылетел в коридор. Закрыв за собой дверь и с трудом включив настольную лампу, Агент сначала взял паспорт:

Кодовое имя: Летяга

Имя: Николай

Фамилия: Астронин

Планета-родина: Земля (Солнечная система)

Возраст: 35 лет

Рост: 208 см

Вес: 96 кг

Профессия: исследователь ООМ

Умения: отменное знание Вселенной, ориентация на неизведанных планетах, виртуозное вождение любым транспортом

Жена/дети: –

Агент несколько раз перечитал его умения и только сейчас понял, что днем он не брал с собой прибор, отслеживающий кристалл Туро. Он отложил паспорт и взял другие бумаги: водительские права, два удостоверения личности, объявления об открытых вакансиях в Исследовательской станции на планете Нейрон, подтверждение о взятии кредита на два миллиона и письмо от начальника той станции:

Нет, Летяга, это было мое последнее предупреждение. Если хочешь чего-то добиться в своей жалкой жизни, слушайся меня. В мире есть те, которые властвуют и те, которые им повинуются. Понял? Сам знаешь, что бывает за неповиновение…

– Кхе-кхем… – послышался голос в дверях. Агент вздрогнул и обернулся, встретившись взглядом с Летягой. Скрестив руки на груди, он медленно вошел в комнату, смотря то Агенту в глаза, то на свои документы в его бледных руках.

– Так-так, и как мы это объясним? Проник в мою комнату, взял без спросу мои документы, а главное за что? В чем старина Летяга опять провинился?

– Ты сам заставляешь к тебе так относиться! – воскликнул Агент, поднимаясь с кровати. – Ты глуп и безответственен, ты не можешь отличить простую женщину от королевы! Ты меня опозорил перед всем Исследовательским штабом! Зачем тебе два удостоверения личности? Зачем ты брал такой огромный кредит? Хотя лучше мне не отвечай, мне уже надоело то, что ты ко мне относишься неуважительно. Как будто я не офицер тайной полиции, а такой же невежа, как ты! – Голос Агента сорвался. Летяга стал медленно к нему приближаться. – Ты не знаешь ни манер, ни... ах! – Летяга, схватив его за воротник и приперев к стене, приставил пистолет к его виску. В глазах исследователя горел огонь, он крепко держал бластер, не убирая палец с курка. Агент похолодел и судорожно сглотнул.

– Один звонок, и тебя посадят…

– Одно движение, и ты покойник, – сильнее сжав его воротник, прошептал Летяга.

– Ты не посмеешь… ты не сможешь… я офицер тайной полиции!..

– Эта ваша полиция слишком высокого о себе мнении. И как только в нее берут таких воров и выскочек, как ты!

– О чем вы разговаривали с диспетчером? Обо мне, я слышал…

– Как будто больше поговорить не о чем! Я о наших успехах рассказывал, если ты еще интересуешься заданием…

– Нет у нас успехов. А если бы и были, то точно не у нас…

Послышался оглушительный выстрел…

Агент содрогнулся. Часы за ним мгновенно расплавились. От выстрела у него заложило уши, перед глазами все плыло, а в горле пересохло. Летяга бросил Агента на пол, схватил свои документы и вышел в коридор.

«Надеюсь, – подумал Летяга, устало упав на кровать, – я его убедил. Не хотелось бы еще и прятаться от тайной полиции».

***

Поиски на Й'енкоге не увенчались успехом. Подобрав по дороге несколько семян и камней, Летяга прыгнул за руль и, нажав пару кнопок, громко объявил:

– Запуск через две минуты!

Агент тихо подошел к своему креслу и сел, отвернувшись от пилота. Корабль оторвался от земли, стремительно набирая скорость. Агент посмотрел в иллюминатор и вздохнул. Космос всегда манил его к себе и успокаивал своими бескрайними просторами. Он не верил в чудеса, но та розовая комета действительно принесла ему счастье. Агент посмотрел на далекие звезды, которые вдруг куда-то пропали… и вновь появились?.. Что-то затмило комету…

– Исследователь Летяга…

Рядом с кораблем пролетел темный камень. Летяга нахмурился:

– Не помню, чтобы здесь были скопления астероидов… Уж с одним-то справимся!

Корабль тряхнуло от неожиданного столкновения. Агент хмыкнул:

– А это, по-твоему, что?

Летяга пригляделся и застонал от досады: пояс астероидов принял поистине вселенские размеры. Агент тревожно покосился на пилота, но тот лишь крепче взялся за руль.

– Ласточка, сколько от Й'енкога до Зинтая?

– Около двухсот миллионов километров…

– Отлично… – улыбнулся Летяга, резко дернув рычаг вниз. Корабль проскочил между двумя глыбами и заскользил так, словно был сделан не из титана, а из воздуха. Летяга лавировал между астероидами, совершая мертвые петли и кидаясь камнем вниз. Он плавно поворачивал руль, как вдруг его передернуло. Они врезались в астероид, и Агент, подпрыгнув вместе с кораблем, закричал:

– Куда ты рулишь!!!

Было поздно: корабль терпел столкновение то с одним астероидом, то с другим. Летяга совсем потерял управление, а Ласточка что-то кричала им в микрофон. Панели потухли, и, в последний раз врезавшись в астероид, М-540 полетел вниз…

***

Летяга тихо застонал от боли. Голова раскалывалась, а правая рука горела. Он присел и схватился за бок: кровоточила рана. Он устало оглядел разбитый корабль и услышал сбоку тихий голос Агента:

– Да… да, я знаю, сколько стоил этот корабль… я понимаю… я… вообще-то он сидел за рулем!.. хорошо…

Он положил трубку и, со вздохом наклонившись к гала-проектору, ударил по кнопке. В воздухе появилась голубая полоса, которая, расширившись, стала голограммой человека в черной одежде с золотыми погонами. Он опустил глаза на Летягу и заговорил строгим голосом:

– Исследователь Летяга, мы, – на свой и страх и риск, – взяли вас на это ответственно задание. И вы не оправдали наших надежд. Мы думали, что у вас дар, но оказалось – проклятье. Знайте, что после задания именно вы будете выплачивать Галактическому флоту восемь миллиардов за разбитый М-540. Господин Агент, мы, к сожалению, не можем сейчас прислать вам новый корабль. Конец связи.

Голограмма исчезла. Агент с ненавистью посмотрел на Летягу и холодно спросил:

– Ну что, исследователь, доигрался? Если боишься – оставил бы управление на меня… Я тоже думал, что твои «таланты» тебя не подведут. Ошибался.

Агент, споткнувшись, спрыгнул вниз и нарочито громко крикнул:

– И теперь мы застряли на Н'нуане! В необитаемых джунглях!

Летяга, скинув куртку и футболку, вздохнул. Рана была глубокая, но он и не такое терпел. Но только исследователь поднес бинт, как его руки задрожали. Бинт выпал. Он, закрыв лицо руками, уткнулся в колени…

***

Спустя несколько часов Летяга огляделся. Только вода, пляж и джунгли, прямо как Австралия на родной Земле. Он поискал глазами Агента и хмыкнул: полицейский развел огонь, но это не помогло ему согреться. Он сжался от холода, но, заметив вдали Летягу, выпрямился и попытался унять дрожь. Исследователь сел напротив него и после минутного молчания пробормотал:

– На Н'нуане очень холодные ночи…

– Был бы корабль, согрелись бы, – буркнул Агент. – Дрожь в руках пилота неприемлема. Это признак страха. Или слабой воли…

– Или нервного расстройства, – со вздохом добавил Летяга. – У тебя…

– Вас!..

– … когда-нибудь были нервные срывы?

Летяга поднял глаза на бледного и задумчивого Агента. Его обида исчезла, и он молча покачал головой. Исследователь сказал:

– А у меня были. На работе. Ты никогда не разговаривал с моим боссом, надеюсь, тебе и не придется. Но ты не подумай, я не псих, не дерганный, не опасный!.. Просто иногда случаются такие приступы. Это мы еще легко отделались… Ох, а еще мой любимый стресс! Сам понимаешь… Слушай, мне холодно на тебя смотреть!

Летяга быстро ушел на корабль, а вернулся с темной шубой в руках. Он накинул ее на плечи Агенту, который смотрел на исследователя не то в недоумении, не то с жалостью. Летяга сел рядом и тихо посмеялся:

– Мне эту шубу бабушка перед вылетом подарила. Жене, говорит, как найдешь, подаришь. Но, сам понимаешь, шуба должна греть, а не жену ждать! Да и ты худой, поместишься.

***

Агент проснулся от шума двигателя. Он приоткрыл глаза и ахнул: над землей парил корабль, собранный из обломков разбитого М-540. Летяга крикнул ему «запрыгивай», а от вопросов Агента и лишь отмахнулся:

– А че там собирать! Раз плюнуть! В двигатель накидал камней – он и заработал, где че склеить – так в этих джунглях смолы полно! Да и инструменты у нас с тобой тоже есть: ножницы да бластер!

– А как же кристалл?..

– Его здесь нет. Я проверил.

Агент хотел возразить, но потом вспомнил про его умения, о которых читал в его паспорте, и промолчал.

***

Летяга плавно опустил корабль на самый сухой холм среди бледных болот Зинтая, а Агент тем временем наладил связь. Исследователи снова услышали голос из микрофона:

– Вы там как? Ой, я вся испереживалась! Как вы там без корабля? Я слышала про выговор… Летяга, ты ведь не расстроился?

– Как мне нравится ее голос, – наклонившись к Агенту, тихо проговорил Летяга, после чего громко добавил, – Нет, милая, ни капли!

Напарники спустились с корабля, и исследователь спокойно снял шлем, после чего получил подзатыльник от Агента.

– Хватит – так – пугать! – отрывисто сказал он. – Может, ты сначала предупредишь?

– Да! Из-за болот здесь очень влажный воздух, шлем лучше снять.

– Кажется, я это уже понял, – процедил Агент, сняв шлем. Он достал из кармана прибор, отслеживающий кристалл Туро. Панель на нем зажглась, но через пару секунд погасла. Агент тихо выругался, а Летяга засмеялся:

– Может, хоть раз сходим вместе? Видишь же, что прибор уже не жилец!

– Видите!.. – устало воскликнул Агент, с горечью убирая прибор в карман.

***

Летяга скакал по кочкам, что-то выкрикивая выглядывающим из-за кустов древесным человечкам. Агент шел за ним осторожно, размышляя о том, сколько еще языков знает этот громила из глубинки. Летяга скрылся за деревьями, и полицейский, вздохнув, крикнул:

– Далеко не убегай, слышишь!.. Эй, исследователь!

Он пробежал по вытоптанной дорожке, лихо перепрыгнув через поваленное дерево, но Летяги там не было. Агент продолжил идти по темному лесу, как вдруг споткнулся о шлем исследователя. Вдалеке послышался ряд выстрелов, и Агент побежал туда. Он припал к земле и выглянул из-за дерева. К Летяге приближались трое здоровых вооруженных головорезов в масках и капюшонах. Исследователь медленно отходил назад, но только он потянулся за бластером, как его руку сзади перехватил бугай в красном скафандре. Он огрел Летягу по голове и приставил к виску пистолет, отчего Агент немного поежился. Бандиты переглянулись, кивнули друг другу и стали приближаться к исследователю. Агент быстро вытащил пистолет и выстрелил несколько раз. Два попадания из трех: одному ранил руку, другому заряд прилетел в спину. Полицейский перескочил за другое дерево и готовился к четвертому выстрелу, но кто-то сзади одной рукой схватил его за горло, а другой скрутил за спиной руки и вытолкал на поляну.

– Вот он, снайпер! А я-то думал, что, кроме нас, у Летяги нет друзей!

Бандюги захохотали, крича «молодец, Призрак». Агент извивался в руках Призрака, бросив взгляд на Летягу. Какой он был бледный! За два месяца работы с ним Агент ни разу не видел, чтобы ему было страшно. По-настоящему страшно. Летяга чуть дышал, стараясь вообще не двигаться.

– Ну что, ребятки, раскроим исследователю головушку? – смеясь, обратился ко всем Призрак.

К Летяге стал приближаться наемник с раной на спине. Агент посмотрел на мужчину в красном скафандре и крикнул:

– Что он вам сделал?!

– Э-эй… – с хищной улыбкой протянул рейнджер со шрамами на лице, подойдя к Агенту вплотную. Он провел окровавленной рукой по щеке полицейского и резко дал ему под дых. – Не ты ли та крыса из тайной полиции?

– Да! Он! – загалдели другие.

– Его тоже, – ухмыльнулся верзила, держащий Летягу. Агент побледнел, но быстро успокоился:

– Один звонок, и вас…

– Одно движение, и ты… - приставив пистолет к его груди, прошипел мужик перед ним. Агент замер. «Где-то я это уже видел…» – подумал он, тихо сглотнув. А головорез с раненой рукой тем временем продолжал. – Знаете, парни, этого красавчика даже жалко убивать. Можно его оставить себе. Например, выкуп…

Агент вздрогнул. От одной мысли, как это будет выглядеть, у него пересохло в горле. Один из лучших офицеров тайной полиции в руках пары громил. И выкуп… ему этого никогда не простят. Уж лучше умереть… вдруг он почувствовал, как ему в руку прилетел маленький шарик с тремя дырочками. На ощупь Агент сразу распознал дымовую шашку и исподлобья глянул на Летягу. Исследователь опустил голову, но было ясно: он кивнул.

– Я вам не игрушка, – прищурившись, прошептал Агент. Он выпустил из руки шарик и раздавил его ногой. Поляну мгновенно окутал дым, и полицейский, вынырнув из-под Призрака, схватил Летягу и побежал к кораблю…

– Алло, планета Зинтай… как, не прилетите? Вы врачи или кто!.. так-то лучше… только быстрее…

***

– Это головорезы босса… ну, начальника той Исследовательской станции, где вы работали. Жуткие парни, – с чашкой чая в руках рассказывала Ласточка по гала-проектору. Агент еще вчера, когда Летягу забрали врачи, перелетел на Везув и теперь, когда ничто не угрожало его жизни, мог спокойно поговорить. – Вам очень повезло, что вы смогли от них так просто сбежать. Обычно Летяге, прежде чем оторваться от них, приходилось облететь всю Вселенную.

– Да, но зачем их прислали? – задумчиво спросил Агент, оторвав взгляд от ее бело-розового платья.

– Вероятно, босс понял, что Летяга уже не вернется к нему на работу, и решил заранее отомстить. Или хотел показать, что везде и всегда его найдет… – Ласточка задумалась. – Вы ведь не ранены? Вы очень бледный…

– Все мне так говорят, но нет. Это стресс, как сказал бы Летяга, - немного посмеялся Агент. Ласточка прыснулся, а потом, заглянув в чашку, пробормотала:

– Чай кончился.

Агент улыбнулся. Он засмотрелся на ее подпрыгивающие белые кудряшки, но потом серьезно спросил:

– Что говорят в штабе?

– Ничего особенного. Убиваются из-за разбитого М-540, волнуются за ваше здоровье, удивляются, как Летяга смог за одну ночь построить новый корабль… Кстати, правда, у вас ведь совсем не было электричества! Как он завел двигатель?

– Не знаю. Сказал, камней накидал.

– Это похоже на Летягу! Он бы еще из пальм его собрал… Но это действительно странно. Н'нуан, конечно, тем и славится, что с живыми организмами проявляются ее удивительные способности. В том числе электропроводимость камней. И электропроизводимость.

– Но мы же с Летягой живые организмы!

– Да, но за одну ночь… странно, – она опустила глаза и зачесала волосы за уши. Агент пригляделся к ее сережкам и заметил особенный блеск кораллов из Космического океана.

– Красивые сережки…

– Да… мне их Летяга подарил… и пальца лишился… да, смешно получилось…

– А вы, Ласточка, с какой планеты?

– Я с Земли. Всю жизнь работаю с Летягой. Не хочу показаться слишком резкой, но вы несправедливы к нему. Он, на самом деле, такой душка… извините.

– Да нет, ничего… а ваше, м-м-м, настоящее имя?

– Я… - Она подняла на Агента глаза изумрудного цвета. Ее щеки покрылись небольшим румянцем, и Ласточка поспешно отставила кружку с чаем. – Для вас диспетчер Ласточка. Или просто Ласточка.

– Или просто диспетчер.

Она звонко засмеялась и, пожелав ему доброй ночи, отключилась. Агент откинулся на спинку кресла и только потом понял, что никогда в жизни не улыбался семь минут подряд.

***

Агент осторожно шел вдоль красной скалы по маленькому выступу, слушая наставления Ласточки:

– На этой планете чем выше, тем прохладнее. Лучше не засиживаться в пещерах – там мало воздуха. На Везуве вообще, кроме кристаллов, нет производителей кислорода.

– Тогда почему бы не надеть шлем? – думая, как бы без жертв перепрыгнуть следующую пропасть, спросил Агент.

– Запотеет стекло – не будет видно, будет еще жарче, слишком большая трата энергии…

– Ладно, убедила! – Агент перепрыгнул на другой выступ, даже не споткнувшись. Он услышал в наушниках аплодисменты Ласточки и, держась за выпирающий из стены камень, демонстративно поклонился. Забравшись на вершину, полицейский осмотрелся. Лава плескалась и бурлила, разрушая маленькие скалы и обрушиваясь на неприступные горы. Планету будто окутывала черная пелена, не пропуская свет звезды Сидоон. Агент поднял над головой детектор и через пару секунд услышал три гудка. «Ага, – подумал он, – я близко…»

Полицейский убрал прибор в карман и переступил на выступ пониже, как вдруг гора рядом взорвалась, и из нее вырвался мощный поток лавы. Агент отскочил, но поскользнулся и скатился в черное углубление в скале. Несколько раз перевернувшись, он плашмя упал на камни, разодрав колени и ладони. В наушниках тотчас послышался взволнованный голос диспетчера:

– В этой пещере большие помехи… вы сильно ушиблись?

– Нет, – кряхтя, поднялся с пола Агент, – не сильно. Так что там с помехами? Кристалл далеко?

– Нет, он здесь. Но я очень плохо вас вижу и слышу…

– Я вижу не больше твоего… – пробормотал он, включая фонарик. С потолка пещеры свисали тонкие сталактиты, и Агент осторожно пошел вперед.

– Вы очень глубоко… – задумчиво проговорила Ласточка. – Как бы лава не затекла… или воздух не кончился…

– Неутешительно, – хмыкнул Агент.

***

– Опять направо?.. – застонал Агент, взглянув на прибор. Не мог штаб дать ему еще более раннюю модель! Полицейский тяжело вздохнул, вытирая пот со лба: становилось жарче. Он вновь дошел до развилки и спросил, куда идти дальше, но вместо ответа услышал лишь тихие всхлипы. Сердце Агента сжалось, и он вполголоса пробормотал:

– Мы заблудились, да?.. Ласточка, ты только не плачь. Иначе я расстроюсь и останусь здесь навсегда.

Ему никогда не удавалось шутить, но она сейчас засмеялась. Агент вздохнул и покачал головой:

– И зачем только Летяга впутал тебя в это дело!

– Я бы с-сама его не б-б-бросила… - сквозь смех и слезы сказала Ласточка. – Он мне… мы с-с-с ним… мы как семь-мь-мья… Г-господин Агент!..

Он услышал какой-то шум, а обернувшись, запаниковал. Лава быстро заполняла проходы. Агент закашлялся от дыма и, спотыкаясь, побежал вперед. Лава брызнула ему на ногу, в глазах потемнело…

В конце туннеля что-то сверкнуло. Прибор в кармане Агента надрывался, пищал и звенел, а сам полицейский ликовал: наконец-то! Он на лету схватил кристалл с земли и из последних сил выпрыгнул из пещеры…

– Агент! Стой!.. – крикнула Ласточка.

Было поздно: обрыв под ним был слишком большим. На дне бушевала огненная река, протягивающая полицейскому свои длинные руки. Агент безуспешно пытался включить реактивный ранец…

Кто-то поймал его на лету и плавно приземлился на другой берег реки. Агент дрожал и не мог открыть глаза. Человек рядом с ним прошептал:

– Все хорошо, успокойся…

Агент с трудом перевел дыхание и, подняв глаза, замер. Летяга смотрел на него с улыбкой, смахнув со шрама на лице гарь. Его скафандр пропах дымом, а правую руку стягивали два жгута. В наушниках Агента раздался голос Ласточки: «Летяга! О-о, как он вовремя! Господин Агент, дайте ему наушники на минутку, пожалуйста!»

– Это Ласточка? – услышав голос из наушников, спросил исследователь. – Дай мне с ней немного поговорить!.. Агент, что с тобой?..

– Ты же… в больнице…

– Ну и что? Я же не умер!

– Мне говорили неделю минимум! – воскликнул Агент, вставая. – И как здесь не терять пальцы на планетах! Тебя отпустили?

– Ну-у-у… не то что бы…

– Тебя – отпустили?! – повысив голос, отрывисто повторил Агент.

– Тебе-то какое дело до моего здоровья! Скажи спасибо, что я успел!..

– Во-первых, ВАМ! – крикнул полицейский, всплеснув руками. Прибор отлетел к стене и разбился, а кристалл упал на край берега. Агент, как кот, прыгнул за ним. Откуда-то брызнула лава, и Летяга, отскочив, крикнул Агенту:

– Осторожно, лава! А, он меня даже не слышит…

Исследователь отвернулся, как вдруг услышал какой-то громкий звук. Летяга обернулся, но увидел лишь сидящего на земле Агента.

– Аге-ент…

Сзади раздался шум двигателей. На этот берег приземлился большой корабль с надписью «Исследовательский штаб», по лестнице которого стали спускаться люди в черных костюмах. Впереди шел Начальник штаба, всплеснувший от радости руками, увидев издалека исследователей.

– Вот они, герои! Господин Агент, исследователь Летяга, поздравляю! Вы оба заслуживаете награду! Вы, Летяга, можете пополнить ряды наших смелых исследователей космоса! А вы, Агент… Агент?..

Все перевели взгляд на полицейского. Агент на дрожащий ногах поднялся и медленно развернулся. Все ахнули: в его побелевший руках лежали осколки кристалла Туро. Начальник штаба отшатнулся и после минутного молчания прошептал:

– Актар тебя побери, господин Агент! Не ожидал, не ожидал… И мы проделали такой долгий путь только для того, чтобы посмотреть на это? Осколки? Не ожидал… Я, я столько лет утверждал, что вы пример, идеал!.. Я столько времени на тебя потратил, а ты мне так отплатил?! Ну, знаешь… я сделаю все, чтобы ты больше никогда не работал в тайной полиции, слышишь?.. а вы, Летяга, и не мечтайте о какой-то должности в Межгалактическом центре! Вы… – он покачал головой и круто развернулся. Агент поднял на него глаза и дрожащими губами проговорил:

– Сэр…

– Исследуйте эти пять планет. Через неделю жду их подробные описания… - он обернулся и, бросив на Агента уничтожающий взгляд, прошипел, – и ты еще можешь смотреть мне в глаза…

Белый корабль скрылся в клубах черного дыма. Агент покачнулся. Осколки выпали из его ослабевших рук.

***

Летяга, посадив корабль на Цитит, уже целый час наблюдал за Агентом. Офицер был бледен, как призрак, и смотрел куда-то в пустоту немигающим взглядом. Голограмма Ласточки уже десять минут ерзала на голограмме стула, но потом тихо спросила:

– Может, его пледом накрыть? Или, может, спать уложить?.. Летяга, он что, выпил всю упаковку?

– Нет, но половину точно… – задумчиво ответил исследователь. Агент поднял на них глаза, но снова задрожал. Успокоительное выскользнуло, и Агент закрыл лицо руками. Ласточка, умоляюще посмотрев на Летягу, протянула:

– О-о, господин Агент, не надо! Жизнь ведь не кончилась! Хорошо, что все здоровы!..

– Он? Здоров? – с сарказмом спросил Летяга, пересев на пол рядом с полицейским. – Расскажи, легче станет.

– Моя жизнь заканчивается там, где заканчивается тайная полиция. Начальник исследовательского штаба не бросает слов на ветер, а это значит, что я больше не вернусь туда. А ведь именно он помогал мне тогда, когда другие ругали, смеялись надо мной, презирали… он меня рекламировал, всегда хлопотал, хотя кто я ему?.. он был единственным, кому не безразлична моя жизнь… а теперь…

Ласточка с грустью посмотрела на Агента и пробормотала:

– Не может все вот так кончиться!

– Разве? – прошептал Агент.

– Я вам помогу. Мы исправим наши ошибки! Может, ситуация с кристаллом и вовсе была подстроена? Всё-таки, что-то здесь не сходится…

Агент поднял глаза, и в них сверкнула решимость:

– Но кому это может быть выгодно?

Летяга смотрел на них одновременно с радостью и с тревогой. Хорошо, что Агент ожил, но что-то быстро Ласточка с ним разговорилась. До этого только раз-два обращалась к нему, а теперь будто всю жизнь его знает…

Алиса Селезнева. НЕТ ЛЮБВИ НА СВЕТЕ, ИЛИ СПОР С ШЕКСПИРОМ

Наступило яркое и теплое лето. Лучи солнца мягко касаются земли, грея ее своим сиянием. Про учебу можно забыть и посвятить все время своим хобби. Лето я обычно провожу в городе, но в этом году родители, решили отвезти меня в деревню к бабушке.

Уже по прилету в аэропорт Краснодара, чувствовалось веяние южной жары. Дыхание палящего солнца ощущалось и в машине. Но время в дороге пролетело незаметно. Дома у бабушки все оказалось так, как я себе и представляла: пение птиц (в том числе и петухов) по утрам, изумрудные деревья, переливающиеся в лучах летнего солнца, много фруктов и ягод, которые так и ждут, чтобы их кто-нибудь съел.

Блаженство летнего времени длилось до одного несчастного дня. А начинался он как обычно … Я проснулась утром, часов так в 8, потянулась, и уже направлялась в ванную умываться, как вдруг заметила календарь. В этом календаре не было ничего особенного, обычный отрывной календарь, от которого бабушка каждое утро отрывала по листочку. Меня страшил не сам календарь, а то, что на нем было написано - 26 августа!!! До учебы оставалось 5 дней. А ведь нам еще задали летнее чтение!

Я кинулась к своему телефону и стала лихорадочно искать список летнего чтения. «Ну, где же он, где?» - все время повторяла я. После нескольких минут поисков я, наконец-то, нашла его.

«Вот он! - радостно воскликнула я, но тут с моего лица вмиг сползла улыбка. – Ого, как много книг». Здесь было не менее чем десять книг. «Да вы что, издеваетесь!? Столько задавать на лето? Дети отдохнуть толком не успевают, а тут еще читать!» Я удрученно вздохнула и готова была уже приниматься за чтение, как вдруг в моем животе все забурлило. Ну точно! С этими книгами я совершенно забыла про завтрак.

«Ну ладно, позавтракаю и примусь за чтение. Обещаю!» - сказав это себе, я отбросила телефон в сторону и убежала завтракать.

Я шла после завтрака в полном блаженстве. Это был самый лучший завтрак в мире! Солнечные бабушкины сырники с настоящей деревенской сметаной и теплое какао – что еще может быть вкуснее!? Но тут, как не кстати, я вспомнила про список, и мое прекрасное настроение омрачилось предстоящей «работой». Взяв телефон в руки (он оказался под завалами подушек), я пробежалась глазами по списку.

«Так… это я не успею прочитать, он, наверное, большой; этот рассказик явно будет скучным… Недо….что? Я даже слова такого не знаю». Пересмотрев весь список от начала до конца мой взгляд остановился на трагедии Уильяма Шекспира «Ромео и Джульетта».

«О, я что-то слышала про нее по телевизору. Это вроде бы та самая знаменитая трагедия, о которой так что часто все говорят. По ней, вроде бы, даже поставили балет и оперу. Надо прочитать! Лучше уж прочитаю что-нибудь, чем ничего», - заключила я, - пойду, поищу в бабушкиной библиотеке. Там есть все, но, к сожалению не всегда то, что нужно». На мое счастье, покопавшись, я нашла «Ромео и Джульетту» и с предвкушением чего-то интересного, села читать. «Ну что ж начнем», - произнесла я про себя и открыла книгу.

«В двух семьях, равных знатностью и славой,

В Вероне пышной разгорелся вновь

Вражды минувших дней раздор кровавый,

Заставил литься мирных граждан кровь.

Из чресл враждебных, под звездой злосчастной,

Любовников чета произошла…»

«Ну конечно, с первых строк упоминается эта любовь. Что в ней такого? Не понимаю!?» Везде эта любовь, любовь….

Итак, я внимательно читала книгу, пытаясь понять глубинный смысл, который вложил в нее Шекспир. Книга была действительно прекрасна, читалась легко. Смесь прозы и поэмы завлекала. Но почти на каждом шагу, в каждой строчке книжные герои прославляли любовь. Каждый поступок, особенно главных героев, как будто влекомый какими-то силами, заставлял Ромео и Джульетту жертвовать чем-то ради друг друга, и прославляя тем самым любовь! Фу…

Так, с небольшими передышками на негодование и комментарии на счет любви, я дочитала до сцены на балконе в доме Капулетти. Разговор Ромео и Джульетты:

«Как ты попал сюда? Скажи, зачем?

Ведь стены высоки и неприступны.

Смерть ждет тебя, когда хоть кто – нибудь

Тебя здесь встретит из моих родных.

(Ромео отвечает)

Я перенесся на крылах любви:

Ей не преграда – каменные стены.

Любовь на все дерзает, что возможно,

И не помеха мне твои родные…»

Ну все. Это была последняя капля! С силой захлопнув книгу, я отбросила ее в сторону и задумалась:

«Что хорошего в этой любви? Одни лишь беды! Такого не может быть, чтобы человека влекло что-то внутреннее, не разум. Не верю!» - сказала я про себя. А пока я думала, эти мысли меня утомили. Мои глаза стали слипаться, и я почувствовала, что засыпаю. «В мире нет любви. Это все – выдумки!» - заключила я и провалилась в сон.

Я спала в тишине, мирно посапывая, и была убеждена, что в комнате никого нет, как вдруг кто-то отчетливо сказал мне:

«Как это нет любви? – так громко и четко, что я подскочила и открыла глаза. Передо мной стоял собственной персоной английский поэт и драматург Уильям Шекспир. Я его сразу узнала, так как его лицо хорошо запомнила, разглядывая фото на первой странице книги.

«Как это нет любви?» - повторил он и уставился на меня. Я так и не поняла сон это, или явь, но все-таки надо было ему ответить.

«Вот так. Ну не может быть, чтобы человека влекло что-то, помимо разума!» - заключила я и посмотрела на ожившего Шекспира. До последнего я надеялась, что он не настоящий, но его громогласный голос заставил меня забыть о привидении:

«А что это еще может быть? Любовь – самое прекрасное чувство на свете. Любовь может сделать тебя самым счастливым и самым несчастным. Она толкает людей на подвиги и соединяет сердца воедино. Теме любви посвящались многие литературные произведения, картины, музыка. Да и вообще все в этом мире построено на любви. И человек живет, пока любит.

«Но любовь - это так нерационально. Ведь все, что не согласовано с мозгом является ложью. Какой смысл действовать сердцем? А что любовь делает с людьми? Они становятся наивными простачками и живут только вздохами и ожиданиями ответных чувств, а потом страдают от неразделённой любви, и сами сталкивают себя в могилу», - воскликнула я.

Надо, конечно, быть поуважительнее к нему, подумала я. Но меня так все взбесило, что я просто не смогла сдержаться.

«Ну хорошо. Тогда представь мир, где люди руководствовались бы только разумом, а не чувствами. Счастливы были бы люди?» - Шекспир испытующе посмотрел на меня.

«Ну…»

«Любовь создана не только для того, чтобы наполнять сердца двух любящих людей, но и для того, чтобы наполнять мир красками счастья и чувств. Любовь не делает людей пустоголовыми, а заставляет человека не думать только о себе, направляет все поступки на благо другому. И это прекрасно! Любовь воспитывает в человеке характер, проверяет его на стойкость, как бы спрашивает его: достоин ли ты меня? Любовь преодолевает все препятствия, раздоры. Моя трагедия «Ромео и Джульетта» яркий пример противостояния любви и вражды. Ты ведь дочитала до конца?»

«Нет…», - тихо сказала я. Его слова произвели на меня потрясающее впечатление. Он говорил о любви так просто и понятно, что я стала сомневаться в своих словах. Невольно на моем лице появилась улыбка. Увидев мою улыбку, Шекспир заговорил более спокойным голосом:

«Ты не можешь судить книгу по обложке. В конце тебе все будет ясно, лучше моих слов».

«Ну не знаю, я редко ошибаюсь, могу даже поспорить», - сказала я….

После этих слов я очнулась. Перед кроватью никого не было. Ни Шекспира, ни кого-либо еще. Рядом со мной лежала книга и телефон. Я не понимала, что это было. Сон или действительно кто-то приходил в мою комнату. Но я тут же взяла книгу и буквально залпом прочитала ее до конца.

Шекспир сказал, что мне все будет понятно, когда я дочитаю до конца, что я изменю свое мнение. Но узнав, что Ромео и Джульетта погибли, я еще больше удостоверилась в своем мнение, что любви нет. А если она и есть, то приносит, только вред.

Прошло четыре дня. И вот мы уже садились в самолет в обратный путь. Все как обычно, я посередине ряда, мама у окошка. Третьего пассажира пока не было. Как вдруг подошёл высокий кареглазый мальчик, спросил какое это место, свободно ли здесь и сел рядом со мной. Мы познакомились, его звали Максим. Он тоже летит в Питер после летнего отдыха. Время в полете пролетело быстро, как одно мгновение. Максим рассказывал мне о себе, где учиться, чем увлекается. А я смотрела на него и понимала, что все-таки Шекспир был прав.

Любовь – это прекрасно! Теперь я буду уделять больше времени книгам и не оставлять все на последний день.

Софья Симонова. ГЛАЗАМИ ЧАЙКИ

Плеск, крики чаек, звуки шагов, детский визг.

Перед глазами всё плыло, но звуки становились отчётливее. Освободившись от скорлупы, птенец чайки выглянул из гнезда: на берегу стоял белокурый мальчик лет 5 с такими голубыми глазами, что они светились на солнце, на губках играла улыбка, а ветер медленно перебирал его волосы…

- Ну же, давай! Три, четыре…

Мужчина кинул мальчика в воду, и тот с визгом полетел прямо в море. Птенец дёрнул головой от неожиданности, но потом увидел, что мальчик, радостно визжа, барахтался в воде, рассыпая вокруг себя сотни искр.

Солнце, детский смех, стук лопатки о ведро.

Прошло несколько месяцев, мальчик снова пришёл на пляж. Ветер был холоднее и дул сильнее. Мальчик не заходил в воду, а только сидел на берегу и строил песочный замок. Море подбиралось к песчаной стене, но останавливалось и убегало обратно, словно жалея хлипкую башенку.

Звук шагов, тяжёлое дыхание, рядом с мальчиком село что-то пухлое, розовощёкое, с цветком в руке, в голубом платьице и шляпке, которую то и дело срывало порывами ветра. Девочка подсела ближе и аккуратно поставила цветок в самую верхнюю башенку замка.

Вдруг птенца что-то вытолкнуло из гнезда, и он почувствовал, что падает…

Дети на берегу услышали писк и ахнули от испуга, увидев как птенец стремительно летит в воду.

Он в панике замахал крыльями, падение замедлилось, а потом его и вовсе потянуло вверх.

- Смотри, ты только посмотри! Он полетел!

Девочка звонко рассмеялась, а мальчик посмотрел на неё, и, кажется, что-то в нём тоже научилось летать.

Необъятное море стремительно отступает назад, морской ветер перебирает перья.

Птенец уже вырос и не бывал в гнезде, но часто прилетал к берегу, чтобы посмотреть на мальчика, который теперь никогда не приходил один. Как только смывало прошлый замок, дети строили новый, и на самой высокой башенке неизменно был цветок, такой же голубой, как и бантик в волосах девочки, заменивший шляпку, всё-таки улетевшую куда-то за горизонт.

Прошло несколько лет, мальчик вырос: светлые волосы стали темнее, руки и ноги длиннее. Он больше не строил песочные замки, а просто сидел и вырисовывал на песке непонятные узоры, и только его голубые глаза оставались неизменными. Девочка куда-то исчезла, может, она скрылась за горизонт также, как её шляпка, и теперь их обеих заменял голубой бантик, который она отдала мальчику в очень грустный день.

В тот день они первый раз не построили замок. Небо было темнее обычного, море билось о берег тише, а цветок выпал у девочки из рук, и его тут же прибило дождём.

Мальчик вскоре перестал приходить на пляж. Чайка всё также прилетала посмотреть не вернулся ли мальчик, но он не возвращался...

Ветер медленно перекатывает песок, что-то шепчет, гоняет непослушные тучи.

Звук шагов, тяжёлое дыхание, уже не мальчик, а юноша сел на берег. Его волосы стали светлее, руки и ноги договорились с телом и больше не выглядели нелепо, неизменными не остались даже голубые глаза, в которых появилось что-то чужое. В кулаке он крепко сжимал голубой бантик, потом отложил в сторону… и начал строить песчаный замок. Ненадолго выглянуло солнце, и щёки парня отчего-то начали поблёскивать. Замок был готов, а на его самой высокой башенке лежал…голубой бантик. Юноша встал, взглянул на замок, медленно развернулся и ушёл.

Что-то в мальчике, кажется, разучилось летать.

Чайка поняла: мальчик больше не придёт на пляж, он сделал что-то очень грустное; и девочка тоже не придёт, но отчего-то улетать не хотелось.

Звук шагов, тяжёлое дыхание, что-то розовощёкое, стройное, в голубых джинсах село на песок. Выглянуло солнце, уже не девочка, а девушка увидела песочный замок, а рядом поблёскивал…голубой бантик. Что-то заблестело и у неё на щеках, девушка встала и побежала с пляжа, утопая ногами в песке.

Шло время, чайка свила гнездо там же, где раньше была птенцом, а девочка и мальчик больше не приходили на пляж.

Последние лучи солнца, громкое стрекотание цикад, шелест моря, звуки шагов по песку.

Мужчина пришёл не один, с ним-девушка, его щёки отчего-то были красными, а в бархатной коробочке поблёскивало кольцо.

Чайка вытолкнула птенца из гнезда. Девочка что-то прошептала и почему-то расплакалась. Птенец сделал первый взмах крыльями, второй, и его подбросило вверх.

- Смотри, полетел! Ты только посмотри!

Девушка рассмеялась, они вместе учились летать.

Года проносились, как скоростные поезда, увозя с собой события, имена, длинные письма сменяли СМСки, игрушки детей на пляже становились непохожими на игрушки, дети на детей, а взрослые на взрослых.

Спокойное море, тёплый песок, тихий шелест страниц.

На лице мальчика начали появляться морщины, а девочка немного располнела, они теперь не приходили на пляж одни: сначала с детьми, потом с внуками. Чайка смотрела на них, и, если бы могла улыбнуться, то непременно улыбнулась бы. Казалось, быть свидетелем такой истории... Что может быть лучше, верно? И можно уже поставить точку, но в жизни точек нет. Ну а пока всё шло своим чередом...

Капли дождя на холодном песке, тусклый свет солнца сквозь облака.

На берегу не было ни души, сегодня они не пришли.

Внешне ничего не изменилось: ветер всё также гонял облака и перекатывал песок, море билось о берег, солнце светило, но что-то решительно переменилось.. Пляж лишился чего-то важного.

Тихо, женщина бесшумно ступает по песку, под её глазами залегли тени, лицо стало бледным, а в дрожащих бледных руках она держала какую-то баночку. Женщина прошептала несколько слов и почему-то расплакалась. Взмах рукой, серой дымкой что-то рассыпалось по глади воды.

Вдруг чайка почувствовала странное, это ощущение было неуловимым…Какое-то сумасшедшее спокойствие разлилось по всему её телу. Она стремительно полетела вниз, но паники не было, всё кончилось так, как должно было кончиться. А кончилось ли всё? Может их полёт только начинается?

Знаете, я не пробовала, но мне кажется, что летать-это совсем, как кататься на велосипеде - если научился, то разучиться уже невозможно. Правда?

Павел Сурков. ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

Зимний вечер, 21:00, 14 января.

В этот день рассказывать Тёмочке сказку на ночь предстояло его отцу. Павел Романович любил поговорить, но разговор по шаблону не доставлял ему никакого удовольствия. И именно поэтому в дни своей очереди он мог заснуть, чуть ли не раньше сына. Что собственно часто и происходило. Этому способствовал еще и тот факт, что на коленях у него сворачивался их любимец – кот Боня. Тёмочка же такие дни очень ждал и любил, они доставляли ему огромное веселье. Ведь когда папа дремал, то Тёмочка был волен в своих деяниях и покуда папа не проснётся, никто не заставлял его укладываться спать или чего похуже. А когда папа выходил из спячки, Тёма или уже по - настоящему спал или всё также лежал под одеялом, только уже с закрытыми глазами. И тогда папа спокойно забирал Боню и уходил к себе.

Но в этот раз пробуждение произошло от сильного грохота и жуткого мяуканья взъерошенного кота, который оказался почему-то на полу: разбилась любимая кружка Павла Романовича, подаренная сестрой на Новый год. Из этой кружки сын часто пил молоко на ночь. Отец знал, что Тёма не спит, но стоило кружке упасть, как тот в свою очередь стал "спящей красавицей", которую способен разбудить только поцелуй принца.

Однако отец нашел способ это сделать иначе, и когда Тёма "проснулся" и начал оправдываться: мол, кружка упала сама, что это он толкнул её во сне. Тогда и стало ясно: вот и пришло время для серьезной беседы. Павел Романович, успокаивая кота, снова взял его на колени, и, поглаживая Боню, заговорил:

- Правда... Ложь... Что это? Два противоположных явления - антонимы. Или всего-навсего стороны одной монеты. Об этом много спорят. Ведутся беседы, дискуссии, собираются целые консилиумы.

Тёмочка, конечно же, не понимал в полной мере, о чём завёл монолог его отец. Но, тем не менее, его очень заинтересовало то, чего он не понимал.

- Что же касается моего мнения, - продолжал отец, - оно, как всегда, просто и нетривиально. В нашем мире не существует чего-то полностью черного или полностью белого. Мир - серая масса, каша, меняющая свои оттенки после того или иного действия. А мы - палитра для смешивания этих самых действий.

«Видимо мой монолог заинтересовал Тёму, и он пытается подать голос», - подумал отец, услышав попытки сына вставить фразу.

Он замолчал и просто начал смотреть умными любящими глазами на своего мальчика.

- Пап, а какие действия ты имеешь ввиду?

- Какие действия? Хороший вопрос, ведь цвета можно смешивать бесконечно. А значит, любое действие может изменить уже устоявшийся оттенок бытия.

- Хм... А как понять, в какую сторону и на сколько изменился оттенок? Ведь, получается, что у всего есть последствия.

- Да, ты прав, у всего.

После этих слов Павел Романович призадумался, и ему на ум пришла одна история из его прошлого, которую он посчитал нужным рассказать мальчику.

- Тём, а как ты думаешь, может ли измениться мир от действий, скажем, какого-нибудь обычного рыбака, вышедшего на рыбалку в неположенном месте.

- Судя по твоим словам, может. Но как?

- А об этом я тебе сейчас и поведаю.

Папа поворачивает голову и видит, время: 22:02.

-Тебе, конечно, уже давно положено находиться в стране грёз, но раз уж ты не спишь, то не хочешь случайно услышать "озерную сказку" перед сном сегодня?

- Озерную? А что это за сказка? Про какое-то озеро что ли?

- Не совсем, скорее про одного - единственного обитателя этого озера и сокровища при нём.

- Сокровища? Да, конечно, хочу! Я люблю про сокровища!

- Ну, тогда устраивайся удобнее и приготовься слушать.

Тёма тем временем повернулся на бок, лицом к папе. И тот, увидев горящие глаза своего мальчика, начал рассказ:

- Как-то раз захотел один мой приятель (его звали Антон) отправиться на рыбалку. Вздумалось ему тогда наловить рыбы и сварить ухи на ужин. Тем более он и не помнил, когда в последний раз был на рыбалке, сидел на своём любимом месте в ожидании малейшего поклева. Но, к несчастью, а может быть, и к счастью, его обычное место для рыбалки было недоступно на тот момент, говорят, что в том районе бушевали пожары, и поэтому на въезде в запретный лес дежурила специальная служба, не пропускающая никого внутрь. И тогда перед Антоном встал выбор: послушаться или поискать другой путь. Он выбрал второе. Многое стало ему ясно после разговора с лесными стражами. Эта информация ему была нужна для проникновения в лес.

- И как он это сделал?

- А вот как: возвращаться он не стал, а только сделал вид. Вместо этого им был совершен пеший марш- бросок вдоль леса, где он зашёл в чащу. Лес был сам по себе очень густой и темный. Как итог: со временем он заблудился.

- И его съели там?

- Хех, нет, а вот на второй день блужданий, после того как закончились его небольшие запасы еды, думаю, очень хотелось есть.

- Второй день? И сколько же он там провёл? - Тёма привстал и сел по-турецки. Обычно эта поза принималась им, когда звучало что-то по-настоящему интересное.

- Три дня, на третий день он встретил спасателей. Но сейчас не об этом, а о том, что на второй день своего пребывания в лесу им было найдено озерцо, образовавшееся из подземного источника. К сожалению, рыбы там видно не было. Но когда он обошел его все, им была замечена одна рыбешка. Увидев её, он опешил, настолько красиво было это создание! И хотя голод доставал всё больше, чтобы поймать и съесть её, не возникало мысли. А само собой пришло желание, которой он и шепнул: «Хочу домой!» Так и оставил её в этом озерце. Переночевав на берегу, умывшись озерной водой утром, Антон почувствовал себя полным сил. Направление он выбрал по солнцу, которое уже не было затянуто черными клубами дыма. А когда вышел к людям, рассказал о рыбке спасателям. Те в свою очередь решили посмотреть на неё и передали дело дальше, поскольку и им она показалась особенной. В конечном итоге, был сделан такой вывод: это была одна из очень редких видов рыб, находящихся на грани исчезновения. И чтобы та не пропала, решили переместить её к точно такой же подружке в зоопарк. Вот такая вот интересная ситуация вышла. Вроде как соврал Антон, сам себя чуть не загубил и мог загубить остальных, а вроде, можно сказать, что спас целый вид от исчезновения. Серая масса - ложь. Как и все явления в этом мире.

-Ладно, Тём, уже и, правда поздно, почти двенадцать, давай-ка ложись, я тебя укутаю одеяльцем и пойду. Иначе могу не успеть посетить страну грёз сегодня, а этого мне очень не хотелось бы.

Павел Романович наклонился к сыну, чтобы поцеловать его, но мальчик наклонил голову, тихо прошептал:

- Папа, я пытался напоить Боню молоком, но не удержал кружку…

- Я понял.

Мальчик, просияв лицом, вдруг спросил:

- Пап, а где же обещанные сокровища?

- Как где? А разве жизнь спасенной рыбешки не есть одно из сокровищ нашего мира?!

Анна Сырых. КАК Я СОБИРАЛА СЛОВА

- Анюта, ты утирку^* взяла? – крикнула мне вдогонку бабушка Нина. – А матрешку^* не забыла? Голову напечет.

- Нет! – зачем-то быстро ответила я, не очень понимая, в общем, о чем речь, о какой утирке и какой матрешке. Зачем они мне нужны? Ладно, думаю, вернусь домой и все уточню.

- Фортку^* закрой, - продолжала она список непонятных слов - наказов.

По правде сказать, я очень люблю летом, на каникулах, приезжать в деревню к своей любимой бабуле. Здесь свежий воздух, не сравнить с городским пейзажем; речка, всегда свежие овощи, фрукты и ягоды (свои, конечно, не надо ничего покупать). Отдыхай себе на здоровье и душой, и телом, получай положительные эмоции. Люблю я и бабулю свою за то, что она балует меня вкусностями: булочками, пирожками с разными начинками. Но больше всего я люблю парное коровье молоко, тепленькое. М-м-да, вспомнила, даже слюнки потекли. Молочные продукты обожаю: творожок, ряженку, кефир – объеденье. Она у меня настоящая искусница! Сейчас на заслуженном отдыхе, поэтому времени на приготовление еды у нее для меня, гостьи дорогой, вполне хватает.

А еще я люблю ходить на речку. Вот и теперь, не успев толком переодеться и поговорить с бабушкой о своих успехах в учебе, первым делом побежала туда. Бегу, а в голове роятся вопросы: «Ты утирку взяла? А матрешку не забыла? Фортку закрой». Вскоре все стихло. Лишь на речке кипела жизнь: квакали лягушки, где-то куковала кукушка, местами ее перебивали трели соловьев. Райское местечко! Особенно для детворы: ребята целыми днями пропадают на речке. Речка для них – целая жизнь, ритуал: рыбалка, купание, катание на резиновой лодке, отдых. Ба! Вон я уже вижу Ваську Лякина. «Васька!», - едва не закричала я от радости. Но Васька, услышав шаги, повернул голову и приставил к губам указательный палец правой руки, мол, «тихо». И отвернулся. Мгновением позже он вскочил, как ужаленный, и прямо ко мне.

- Привет, Анюта! Здорово, что ты приехала. А мы намедни^* с ребятами гутарили^* о тебе.

- Здравствуй, Вася, - ответила я. – Рада тебя видеть.

И мы обменялись рукопожатием. Откуда ни возьмись, вышли из своих укрытий другие мальчишки, вылезли, как грибы из-под земли после дождя. И началась радостная церемония встречи, недолгая только по понятной причине.

- Ань, сидай^* со мной рядом – будешь червя нанизывать. Не забыла?

- С удовольствием, - обрадовалась я и приступила к своим обязанностям.

Снова наступила гробовая тишина: ловить рыбу надо только в абсолютной тишине, иначе не будет улова.

Часа через два стало припекать. Ребята смотали удочки, закатали штаны до колен и побежали к самодельному трамплину. Бултых по очереди в воду. И начались соревнования по плаванию. Я пока не решалась последовать за ними. Ходила вдоль берега, смотрела на водную гладь, собирала луговые цветы – одним словом, дышала полной грудью.

- Что ты делаешь? – спросила маленького, лет пяти, Мишу, который, видимо, не умел еще хорошо плавать, поэтому сидел в воде и строил из глины какой-то замок.

- Ловушки, - не поднимая головы, ответил Миша.

- Для кого? И зачем?

- Кумекай^*: здесь будут ямки, окруженные стенами. Вода во время прилива станет омывать берега, а, как только она отхлынет, рыбка там и останется. Поняла?

- Здорово придумал. Я бы не догадалась.

- То-то же, - горделиво отозвался Миша и продолжил свое «грязное» дело.

Освежившись, ребята стали по одному выходить из речки. Полежали на покрывалах, обсохли на солнышке.

- Ребята, айда^* уху варить! Довольно нежить свои косточки, – скомандовал Дима, самый старший и авторитетный из ребят. А ты, Аня, пока пошукай^* дикий чеснок для аромата.

На рыбалку ребята всегда ходят не с пустыми руками. Все берут с собой: и котелок, и соль, и ложки. Абсолютно все.

- Добро! – не скрывая эмоций, захлопала я. – Я уже пошла.

- Ты, Генка, как обычно, режь цибулю^*, - продолжал раздавать команды Димка. – Серники^* есть у кого-нибудь?

И работа закипела. Каждый выполнял свои давно утвержденные обязанности.

Боже, какие же ароматы таит в себе земля: и душистый запах ягод (пазубником^* здесь называют их местные жители), и горький запах полыни, и терпкий запах дикого чеснока. Кормилица земля, говорят. И это правда.

- Ушица готова, - отрапортовал Димка. – Прошу всех к столу – пора снедать^*. Анюта, присоединяйся, не гребуй^*. Вот тебе ложка походная и скибка^* хлеба. Ешь, не стесняйся.

Чтобы не показаться невеждой, я не стала уточнять смысл незнакомых слов: «снедать», «гребовать», «скибка». Догадалась сама: раз уха готова, значит, можно ее есть и не брезговать. А «скибка» - это кусок хлеба. Отбросив посторонние мысли, уселась рядом с ребятами.

Уха, скажу без лишней скромности, удалась на славу. За ухо не оттянешь. Вот откуда, наверное, появилось это выражение.

Приближался вечер. Солнце шло на закат. И мы засобирались домой.

Дома меня ждала бабушка, сидя одиноко на крылечке.

- А я уж хотела идти шукать^* тебя, чтой - то^*, думаю, долго моей Анюты нет. Голодная, небось^*? Пойдем вечерать^*. Я как раз в летней кухне грубку^* протопила. Борщ сварила из молодой варенки^*, морквы^* и крапивы. Да – да, не косоурься^*, из крапивы. С сымками^*. Необыкновенный борщ и полезный, главное. Крапива, Анечка, витаминов много имеет. А они тебе вот как нужны - то после долгой зимы, - и провела рукой по своей шее.

- Спасибо, бабуля. Правда, я и не очень голодная: ребята ухой угощали. Такая вкусная уха! Прямо с костра. С диким чесночком! Сама рвала.

- Вот и славно. Вот и на здоровье. Рыба – еда полезная: в ней содержится йод для иммунитета, кальций для костей.

- Завтра снова пойду на речку, буду сама с ребятами ловить рыбу. Колька Симкин даст мне свою удочку, а сам, говорит, будет сеткой ловить. Бабуль, а как это сеткой?

- О - о, это давнишний способ. Срезаешь ветки ракиты^*, сгибаешь их крест – накрест, по углам прикрепляешь к кисее^*, посередине – грузик, болт, например. Сверху крепишь длинную ручку. Сетка, конечно, имеет явное преимущество перед удочкой – за раз поймаешь много разной рыбы: и пескарей, и гольцов^*, и селявок^*.

- Поняла, бабушка. Только, честно, много слов я не поняла. Расшифруй мне их, а я запишу в тетрадь: ребятам в школе и учительнице покажу. Это же интересно, самобытно.

- Хорошо, дорогая. Завтра поговорим на эту тему. А пока иди снедать^* и готовься ко сну.

- Спасибо большое! Я так тебя люблю! – и крепко обняла ее.

Наутро, не откладывая в долгий ящик, взяла ручку, чистую тетрадь и пошла к бабушке «собирать» незнакомые слова.

- Доброе утро, бабуля! Пусть и день сегодня будет добрый. Расскажи мне, что значат слова, которые я вчера слышала и от тебя, и от ребят. Я запишу их.

- Хорошо, Аннушка. Нужным делом ты решила заняться. Сохранить местные слова – дорого стоит. Записывай.

И работа по «сбору» диалектных слов жителей Курской области закипела. Всего за один день я узнала так много новых слов: «утирка» (полотенце); «матрешка» (платок); «фортка» (калитка); «намедни» (на днях); «гутарить) (разговаривать); «сидай» (садись); «кумекай» (думай); «айда» (пойдем); «шукать» (искать); «цибуля» (лук); «пазубник» (ягода); «снедать» (есть); «серники» (спички); «гребовать» (брезговать); «скибка» (кусок хлеба); «чтой-то» (что-то); «вечерать» (ужинать); «небось» (наверное); «грубка» (печь); «варенка» (столовая свекла); «морква» (морковь); «косоуриться» (хмуриться); «сымки» (сливки); «ракита» (ива); «кисея» (тюль); «голец» (вьюн); «селявка» (мелкая рыба). А сколько еще их? С нетерпением жду нового дня и новых слов – диалектов.

Софья Филатова. КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ

Он проснулся от едкого запаха сигаретного дыма. Вздохнул, потянулся, и, медленно шаркая туфлями, подошел к окну. Под окном курил Ленин.

– Шли бы вы на место, Владимир Ильич, утро уж скоро.

– Последняя сигарета, обещаю, – пробормотал Владимир Ильич и затянулся, – как, кстати, нога твоя? – спросил он наконец.

– Ох, не очень, товарищ Ленин. Старость… Вот в былые годы на станции…

– Да помню я, помню, Назар Степаныч, – Ленин кинул окурок на земь и старательно потушил его каменной ногой, – рассказывали вы как-то… Про этот ваш… как его там… космос…

Снова наступила неловкая пауза.

– Хотя вы правы, – Ильич вздохнул и расправил плечи, – пора бы уже и на место. – и он, стуча каменными ногами, как лошадь копытами, мерным шагом направился в сторону своего постамента.

"Когда ж это я ему рассказывал то?" – недоумевал Назар Степаныч, – "совсем что-то память отшибло…"

Покряхтывая немного, он с трудом поднялся и направился к выходу из своей каморки, или ко входу в свой павильон, особой разницы не было.

Павильон Космос. Какое громкое название… Через окна под потолком уже просачивался неяркий рассвет, озаряя все железяки старого павильона чем-то наподобие северного сияния. Назар Степаныч осмотрел все это с икринем презрением.

– Не то… – пробурчал он себе под нос, – вот черти, понаставили всякого хлама, никто им не пользуется, никому он не нужен. Вот на станции… – он снова задумался.

Вдруг краем глаза он заметил, как в дальнем конце зала что-то промелькнуло. "Быстрая тварь какая-то." – подумал Назар и вздохнул, – "ну и шут с ней, у меня дела поважнее есть, чем за всякой нечистью гонятся, мне пимпу чистить надо."

Но нечисть все продолжала настойчиво попадаться ему на глаза. То в станции под потолком промелькнет, то из ящика выглянет, то в капсулу космическую заберется. Но Назар настойчиво ее не замечал, сурово протирая носовым платком гайки на спусковом аппарате. Наконец нечисти надоело прятаться и она вышла ему на встречу.

– Плохо вы, Назар Степаныч, за павильоном следите… – обиженно сказала нечисть, почесываясь, – я то вот еще ничего, мне бы только до автомата с космической едой добраться, а бывают похуже, они вам такого понаделают… В век вашим платком не ототрете.

А Назар все тер и тер какую-то упрямую ржавую гайку.

– Что ж вы меня, совсем что ли не слышите? – уже совершенно возмутилась нечисть.

– А я еще не настолько низко упал, чтоб с крысами беседы вести, – сухо рапортовал Назар.

– Ах вот как? – взвизгнула нечисть, оказавшаяся крысой, – Ну это вы зря! Это дискриминация! Я между прочим тоже своего рода Достижение Народного Хозяйства! Вот я сниму про вас ролик, на ютуб выложу! Будут все знать, что вы… вы… крысист.

Назар Степаныч вздохнул.

– Ох уж эта молодежь со всеми ее крысизмами и катаклизмами… Вот ты… это самое, как тебя там…

– Иосиф, – обиженно буркнул крыс.

– Ага, так вот. Ты, Иосиф, был когда-нибудь в таком месте, станция МИР называется?

– Не-а. Мне и тут неплохо.

– Ооо, это ты, брат, зря говоришь. Станция МИР это такая, брат, штука. Лучше нее ничего на свете нету.

Иосиф встрепенулся.

– А где она?

– Далеко, брат…

– Эх…

– Вот я тебе случай один расскажу. Вишу я как-то там на станции МИР, невесомость, хорошо. Все спят, и вот пролетаю я мимо одной из стен по туннелю и чувствую, тянет.

– Это как? – не понял Иосиф.

– Это, знаешь, когда тянет в космос воздух, понимаешь?

– Ага, – не понял крыс.

А Назар продолжал:

– Тянет, брат, откуда-то, а откуда понять не могу. Неприятное такое чувство, знаешь ли. И тут придумалось мне! Полетел я в сторону кухни, взял пакетик чайный, разорвал его…

– А на кухне у вас только чай был? – осведомился крыс.

– Не, у нас на кухне полным полно добра всякого было! Но мне чай нужен был, разумеешь?

– Угу, – мечтательно отозвался Иосиф, поглядывая в сторону автоматов.

– Перебиваешь ты, брат, часто, – недовольно пробурчал Назар Степаныч, – ну так вот. Разорвал я этот пакетик и вижу: летят все чаинки к одном месту, ну думаю, нашел! Вот она где, эта утечка проклятая! Ну, испугался я, думаю, все спят, надо как-то самому выкручиваться. Тут мысль мне на ум пришла. Полетел я, что есть мочи, в отсек с инструментами, взял там изоленты рулон большой и так плотно утечку ту замотал, больше ни одной молекулы кислородной больше не вылетело. А без меня бы, кто утечку эту нашел? Никто! Вот и получается, что нужен всем Назар Степаныч, ох, как нужен!

– Неужто ни молекулы не вылетело? – недоверчиво спросил Иосиф.

– Ни одной, даже самой маленькой. Эх, жалко я только станционный, был бы человеком, орден бы мне, как пить дать, дали, за геройство…

– Станционный? – удивился крыс.

– Ну, это, брат, как домовой да только на станции. Много я лет живу, много кем побывать успел и домовым и станционным, сейчас вот павильоном заведую, павильонный то бишь. Почетная должность между прочим! – Назар Степанович совсем забыл свое недавнее презрение к новому месту работы.

Наступила пауза, Назар так размечтался, что даже гайку тереть перестал, наконец, он спохватился, сунул в карман платок.

– Заболтался я с тобой что-то, нельзя мне так, у меня дела, пимпу чистить надо.

– А может, Назар Степаныч, помощь вам какая-то надобится? – вкрадчиво предложил Иосиф, – я ж не такой, как все. Я не дорого беру, один тюбик с борщом, 250 рублей стоит.

Назар презрительно взглянул на крыса. Но если размышлять здраво, пимпа была высоко, а он мал, да и не молод уж.

– Ладно, нечисть проклятая, только не думай еще раз просится, больше не дам.

– Ни в коем случае, Назар Степаныч. – Иосиф расплылся в зубастой крысиной улыбке.

Пимпа и впрямь была очень высоко, на самом куполе. Назар уже несколько недель все откладывал ее чистку, но недавно приходил Армен из павильона Армении и детально рассказал ему о том, что с бывает с теми, кто не чистит пимпу на куполе. Так, что сегодня он решил, что до нее надо добраться во что бы то ни стало.

Иосиф пристально смотрел вверх маленькими глазками бусинками.

– Нет, – заключил он наконец, – по стенкам нам с вами, Назар Степаныч, ни за что не добраться.

– А что же остается? – расстроился смотритель.

Крыс взглянул на него с искренней жалостью.

– Даже не знаю, – вздохнул он, – кто вас сюда пустил, если вы даже пимпу чистить не умеете.

Назар Степаныч сначал даже дар речи потерял от такой наглости, а потом воскликнул:

– Я тебе плачу, нечисть крысиная, так что не сметь!

– Умолкаю, – вздохнул Иосиф отворачиваясь, – идемте.

– Куда?

– Пимпу чистить.

Сколько же ходов, переходов, дощечек и палочек было в стенах павильона, и не сосчитать. Они медленно продвигались по этим темным простенкам, медленно и беззвучно. Но наконец, Назару Степановичу стало скучно и он спросил:

– А знаешь ты, Иосиф, как земля из космоса выглядит?

– Не-а. Я и в ютубе такое увидеть могу, если захочу.

– Нет, это ты, брат, зря! Земля такая синяя с облаками белыми, с землей зеленой и желтою…

– Как пирожное?

– Да, только не совсем, а луна там такая большая и круглая…

– Как сыр?

– А ты почем знаешь?

– Рассказывали, – пожал плечами Иосиф, – я то сам, Назар Степаныч, если честно, ни сыра, ни луны в жизне не видел, но говорят похоже…

Назар пропыхтел что-то невнятное и остановился отдышаться.

– Ну что ж вы так, чуть-чуть совсем осталось, – подбадривал его крыс.

И правда, уже через несколько минут они вылезли на голубоватую поверхность огромного стеклянного купола. Назар Степаныч, как вылез, так чуть обратно в дырку не свалился от красоты такой. А Иосиф уже семенил вверх по лесенкам, ведущим прямо к заветной пимпе. Она была похожа на маленькую башенку, ну, маленькую это, конечно, смотря для кого. Например, для Назара и Иосифом это был целый замок. Кое как они наконец смогли в нее забраться и уселись рядом тяжело дыша.

– Э-ге-гей, Назар Степанович! – послышалось вдруг откуда-то снизу.

Тот так и подпрыгнул на месте, затем обернулся.

– Ох и напугал же ты меня, Васька, – засмеялся станционный.

– Это вы, Назар Степаныч, кому? – осведомился крыс, оглядываясь.

Назар Степаыч указал вниз коротеньким пальцем. Там, на крыше павильона мясной промышленности, возвышался огромный свинцовый бычара, игриво помахивающий пудовым хвостом.

– Как дела? – вопросил Васька.

– Да так, живем понемножку.

На этом разговор как-то сам собой остановился. Назар с Иосифом просто сидели на крыше и смотрели на рассвет. Солнце озаряло злотых теток, огромную каменную глыбу с водой, с высоты напоминающую капусту, еще дальше виднелся красноватый силуэт Ленина, докуривающего очередную последнюю сигарету, и уже совсем далеко и высоко стояли, сверкая, двое, мужчина и женщина, с ними Назару еще ни разу в жизни не приходилось разговаривать по душам.

Они быстро помыли пимпу, Назар держал крыса за хвост, а тот, навесу, старательно протирал ее платочком. Они вернулись домой теми же переходами, близилось утро. Иосиф осведомился о своем борще, и Назар пообещал, что к завтрашнему вечеру все будет сделано, хотелось спать. Он улегся, закрыл глаза и вдруг услышал крик, долетевший с утренним ветром с другого конца ВДНХ:

– Смотрите, смотрите, Ленин курит!

– Вот дурак, – сонно пробурчал Назар, – а я предупреждал, что он спалится…

Яна Червонная. ШЕРВУД

От меня останутся
Только разговоры с пустотой
И шёпот листьев.

Было уже поздно, поэтому улица, по которой он шёл, была совершенно пустой, и даже беззвёздное небо тоже, как назло, выглядело пустым и брошенным. Словно желая заполнить пространство, ветер сорвал и разметал листья с ближайших деревьев. Листья закружились, уносясь ввысь, а потом начали плавно спускаться. Это было очень похоже на звездопад.

***

Шервуд вытряхнул из капюшона несколько листьев. Они ещё не были сухими и оставляли влажные следы на полу коридора.

«Семь – счастливое число» - мельком подумал он, сосчитав их взглядом. Он записал что-то на вырванном из тетради листке и лёг спать. Когда он проснулся, было ещё темно. Он встал и посмотрел на сделанную вечером запись, затем порвал лист на несколько частей и выбросил в кучу таких же рваных листов в углу коридора. «Растопка» - весело подумалось ему. Насвистывая какую-то замысловатую мелодию, до конца не понятную даже ему, он пошёл на кухню ставить чайник.

Куча лениво приняла очередной лист. Если первая её половина составлялась с раздражением, со швырянием скомканных или разорванных на клочки кусков бумаги, то в последние недели человек флегматично сбрасывал в неё листы из альбомов, тетрадей, отрывных календарей, старых газет, исписанных тем, что он называл халтурой.

Чайник закипел. К человеку медленно подбиралась хандра, безнадёжная, в лучших традициях осени.

***

Шервуд не умел молиться. Ему и не приходилось раньше, просто сейчас так случилось, что кроме молитвы, непонятно кому и зачем, ему ничего не осталось. Раньше всё было проще. Но так ведь может сказать любой человек?

«Кем же ты был, Шервуд?» - спросил он себя. Маленький светловолосый мальчик, любящих трамваи. Высокий тонконогий студент, внезапно срывающийся ночью на вокзал и покупающий последний билет в какой-то маленький северный городок. Притворяющийся взрослым человек, всё так же, как и тот мальчик, влюблённый в трамваи. Логопедом работал. А потом ушёл в поэты. Ну, то есть логопедом он работает и сейчас, правда на полставки. А вот поэтом на полставки как-то не выходит.

«Было бы время» - думал он раньше, и писал ночами, отрывая лист за листом из альбомов и час за часом от собственного сна, теперь же есть целые вечера, но писать он не может, поэтому просто уходит и случайными тропами сбегает от давящей пустоты квартиры.

Чай остывает.

***

В одежде теперь постоянно что-то шелестело. Шервуд вытряхивал листья в кучу исписанной бумаги, доставая их из рукавов, капюшона, карманов и штанин, но важным было не это, важным стало то, что он вновь стал писать. И пусть черновики не менее часто отправлялись в кучу, он чувствовал рождение чего-то большего.

Он писал об одиночестве, потому что больше было не о чем, и, казалось, что ему и стоит писать только об этом. Когда время переваливало за полночь, он ложился спать, ему снились прекрасные сны, каждый раз он искал что-то, а вокруг был чудесный солнечный лес, словно сошедший со страниц волшебных сказок. Он не понимал, что он ищет, где ему искать это, но чувствовал, что с каждым сном становится все ближе и ближе к истине.

Одним пасмурным утром, когда на человека с самых ранних часов накидывается отяжеляющая тоска, он проснулся от шума. В ногах лежала куча свежей листвы. Не до конца осознав ещё, что это может быть чем-то необычным, он просто спихнул их с кровати. Необычным стало то, что часть листьев осталась на его ногах. Листья покрывали часть его ног от стоп до колен, оставляя пустыми небольшие промежутки. Он ещё раз попытался стряхнуть их, но безрезультатно. Шервуд встал и направился в душ.

Листья не смывались, более того, вода стекала с них, не причиняя им никакого вреда. он с раздражением схватил несколько листьев и вырвал их, но к его сожалению, вырывались они достаточно болезненно, к тому же под ними были такие же разноцветные шелестящие листья.

***

"Не пустить бы корни" - неосознанно написал Шервуд на листке с недописанным рассказом. Он задумчиво оглядел свои ноги. листья давно заполнили пробелы на ногах до колена, и теперь примерно до бедра покрывали его с незначительными расстояниями.

Маленькая комната освещалась только настольной лампой. Вчера он сгреб кучу в несколько больших пакетов и выкинул в мусорные ящики. Ящики негромко проскрипели и съели кучу без видимого удовольствия или неудовольствия.

Листья с него больше не сыпались, они словно окончательно вросли в его кожу, и Шервуд сомневался, что теперь сможет вырвать хоть один из них.

Иногда он ощущал необыкновенные приливы сил, животворящих его сил, которые заставляли его раз за разом садиться и писать первую его по-настоящему хорошую, по его мнению, вещь. Он уже чувствовал, что лучше этого у него никогда и ничего не выходило, и уверенность, которую он ощущал теперь, прежде тоже не была ему никогда знакома.

Через неделю листья покрыли почти весь его живот и часть спины.

***

Он почти дописал, почти закончил работу, стоящую всей его жизни, вместе с этим она должна была сделать его вечным, ну или почти вечным. Вряд ли он добивался именно этого, ведь писалось все не ради славы или даже просто признания его, как мастера, ему нужно было просто писать и он даже немного боялся этого конца, ведь будущее свое без этого представить он не мог. Поэтому он даже радовался, что листья на пальцах заставляют его писать несколько медленнее, чем он писал раньше. На кончиках пальцев они были совсем небольшими, похожими на крохотные листья молодой берёзы, только немного тусклее и с пятнами от чернил.

Когда он выходил из дома, многие косились на его перчатки, было очень жаркое лето, но он носил длинные широкие штаны и закрывал голову капюшоном. Почему-то именно перчатки стали объектом большего внимания. Он старался его не привлекать, но выходило плохо.

Но никто не видит листья, разве не для того ли он прячется?

***

Листья давно уже покрыли волосы, закрыли собой все лицо, не считая глаз, и он подозревал, что глаза не будут закрыты, потому что с появления последних листьев прошло несколько недель.

Он заставлял себя проводить за письмом не более получаса в день, но он уже чувствовал, что не сможет убежать от конца, он почти не боялся, но хотел ещё недолго остаться в настоящем, ведь будущее пугает всякого человека, просто кого-то больше, а кто-то делает вид, что не боится.

Одним поздним вечером, который уже хотел перекатиться в ночь, но как-то не выходило, он почувствовал, что уже все. Сел и дописал то, на что поставил все свои силы в надежде, что это станет смыслом его жизни, так и случилось, и теперь пришло время проститься. Он жадно перечитывал его с самого начала, убив на это всю ночь, а утром, совершенно истощенный, лег в постель.

На следующий день листья начали сохнуть, все так же начиная с ног. Они не опадали, просто на месте старой живой листвы теперь были их высохшие, как мумии, останки. Шервуд писал эпилог.

Он понял, что совершенно забыл про него, а между тем, его творению явно не хватало эпилога.

***

Шервуд очень старается не плакать, ведь ничего плохого вовсе не происходит, но слезы как-то сами собой вновь и вновь застилают его глаза.

И писать он больше не может - у него иссыхают руки.

Никто до сих пор так и не заметил, что он превратился в листья, ведь он прячется, и, видимо, и в правду хорошо.

Просто в один момент он падает (рассыпается) на улице и замечает в луже маленькую мертвую бабочку.

Прежде чем дворник сметает его в мусорный мешок, он успевает подумать: "наверное, захлебнуться в потоках дождя - одна из лучших смертей для бабочки, и, пожалуй, для этого стоит жить. Но наравне с безупречной ее красотой, всегда в ней найдется место и трагичному".

Екатерина Шалтаева. ШИШКИ, ЖУК И ДВЕ ЛАДОНИ

Чуть покачиваясь на носках, я стояла на краю крутого песчаного склона. Вших-вших. Под подошвами белых сандаликов скрипели белые песчинки, миллионы лет назад бывшие гигантскими скалами и валунами. Вших-вших. После моих ног остаются две маленькие рытвины.

Я смотрела вниз, прикрыв глаза ладошкой от лучей палящего солнца. Подо мной плескалось и перекатывалось маленькое озеро.

Этим летом стояла вязкая жара, но озеро не пересыхало и даже становилось всё глубже и глубже. Вообще озёра из шишек редко пересыхают. Это не должно было пересохнуть никогда, пока существовало на свете лето.

Почему? Да потому что каждое лето каждый день ровно в 7.30 утра в двух старых кирпичных корпусах посреди соснового бора просыпалось около сотни мальчишек и девчонок. Вначале толпа выкатывалась на улицу и после свистка бежала до кованых ворот, ёжась от утренней прохлады, потом ела густую горячую кашу в голубой столовой, а затем, на ходу доедая пирожки, шла на «уборку территории, которая должна научить современное поколение ценить чужой труд».

Взрослые всегда придавали так много значения простым делам. Мы не думали, что делали. Просто брали грабли и корзинки и начинали. Мусора никогда не было. Была только черника, муравьи и шишки. Мы убирали шишки. Загребали их руками с подсохшими сладкими фиолетовыми пятнами, набивали карманы и капюшоны кофт, и все стекались к песчаному оврагу за двухэтажным корпусом. Карманы выворачивались, и вниз летел поток шишек, хвои и мелких камушков.

А ночью ветер высоко-высоко шебуршал кронами сосен. С тихими хлопками о мох и голую землю ударялись шишки. Утром маленькие ладони вновь несли всё в овраг.

Сосняк, тихонько посмеиваясь и скрипя старыми стволами, играл с детьми в такую непритязательную игру уже 30 лет. Правила никогда не менялись, лишь игроки.


________


Шурх-шурх

Я повернула голову. Среди колючих волн возвышался островок. Этот островок сидел прямо на горячем песке, поджав под себя тонкие ноги и подставив острые коленки солнечному свету. Ярко - розовые шорты, левая щека и даже пшеничные волосы были захвачены желтой пылью. Внезапно островок дёрнулся, вытянул одну ногу, разогнул хрупкую спинку и оказался девочкой.

Она улыбнулась мне, сощурив левый глаз, и замахала длинными руками.

— Ты спустишься?

— Сейчас!

Я не знала её и не знала, зачем мне спускаться, но спускалась, черпая сандалиями вездесущий песок и запинаясь о торчащие искривлённые корни. Под пятку попал мелкий камушек, и ступать было больно. Однако останавливаться и вытряхивать обувь, пока на меня пристально смотрели два серых глаза, один прищуренный, а другой широко раскрытый, было невозможно. В итоге был выбран самым логичный вариант: не ступать на эту пятку. Наверняка, я, переступающая с ноги на носочек, со стороны смотрелась презабавно. Тем не менее, взгляд девочки оставался серьёзным.

— Посмотри. Правда, красивый?

Я обошла её с боку. Справа от загорелых ног из сосновых веточек был выложен какой-то рисунок.

— Ага, может украсить его цветочками? Тут недалеко есть. Синенькие такие. Давай покажу.

Всё это я протараторила с огромной скоростью. Мне казалось, что если я не буду говорить, не смогу быть интересной, то девочка тут же уйдёт или отвернётся, сделав вид, что никогда не начинала этот разговор.

— Цветы? Нет, мне не нужны цветы.

Сердце начало биться чаще, и у меня противно засосало под ложечкой. Но девочка продолжила.

— Разве он удержит цветы? А если привязать, ему же будет больно, да? Хотя красиво…, но больно. А на клей можно? Как думаешь?

— Удержит?

Сейчас я самой себя казалась самым глупым человеком на свете.

— Ну, если взлетит, хотя если честно я не знаю, летает ли он. Ты не в курсе, какая это порода или как это называется у жуков?

—Жу..?

Я, наконец, увидела в центре рисунка большого глянцевого жука. Вообще я боюсь насекомых. Что может быть страшнее мухи, противно стрекочущей крыльями в тюли? Лично я не могу ничего представить. Тем не менее, жука я не боялась. Он напоминал семечко подсолнуха и очень смешно перебирал лапками.

— Я ему лабиринт построила, а выход видишь где? На моей коленке.

Она качнула той самой коленкой, сбив несколько веток. Жук тут же отклонился от заданного маршрута

— Ой! Нет - нет, только не сюда. Ну же! Быстро дай какую-нибудь ветку! А всё-всё.

Девочка схватила веточку из начала лабиринта и попыталась развернуть жука. Тот перелез через препятствие и посеменил дальше. Магия лабиринта перестала на него действовать.

Новая знакомая резко тыкнула палкой в «семечко». Жук замер и больше не двигался.

Я дунула на него. Ничего.

— Он умер? — прошептала девчушка.

— Наверно. Он маленький. Испугался и сердце не выдержало. Остановилось.

— А у жуков разве есть сердце?

—Ну, он же живой, по крайней мере, был, а у всего живого есть сердце, иначе бы оно живым не было.

Мы помолчали.

—Давай похороним его по-человечески, — сказала она еле слышно.

—Хорошо.


________


Трогать мертвое «семечко» было страшно и как- то неуютно, поэтому мы просто засыпали блестящую спинку песком. Вокруг холмика соорудили заборчик из шишек.

— Пошли?

— Куда? — не поняла я.

— За цветами. Теми, синенькими.

Я встала, нога затекла и была как будто ватная. Странное чувство, когда ступаешь и не понимаешь, достигла ли стопа земли или ты сейчас запнёшься и пробороздишь носом горячий песок.

_________


Стебелек переломился с тихим треском. Я добавила цветок к уже сорванным. Ладонь покалывали листочки маленького букетика, кончики пальцев были измазаны в душистом соке.

— Мне кажется, хватит. Возвращаемся?

—Да.

—Ты будешь моим другом?

Она задала этот вопрос внезапно, но для меня в нём не было ничего удивительного, ведь были сосны, и жук, и цветы.

С давних времён люди предпочитали объединяться. Если подумать, всё человечество, его история и развитие держится на союзах, договорах и разрывах. Пары связывали себя узами брака, обмениваясь золотыми кольцами и целуя друг друга в губы, страны заключали торговые соглашения, борясь за каждую уступку и, в конце концов, ставя печать и витиеватую подпись внизу листа. Древние скифы, братаясь, смешивали в кубках вино и свою кровь и выпивали их залпом.

Мы не были скифами. Мы даже не были взрослыми. Нам было 10. Белая пухлая ладошка просто легонько сжала жилистую и смуглую, и мы стали друзьями.

—Я Алина. Хочешь, называй Лина, меня так братик зовёт.

— Катя. Только не Катерина, а Екатерина.

— Ой, а ты картавишь!

— Так заметно?

— Не, чуть-чуть. А скажи «рыба».

— Окунь.

_________


Наше место мы нашли не сразу, заметив его только благодаря заборчику из шишек. Холмик был разворочен. На том, что осталось, сидел жук и чуть подёргивал задней лапкой. Шевельнув напоследок длинным усом, он взлетел, скрывшись среди оранжевых стволов.

— Всё-таки летает. Круто. Скажи «круто».

— Да ну тебя.

В том, что жук ожил ни я, ни Алина не видели ничего удивительного. Жуки умирают и оживают каждый день. А у нас остался заборчик из шишек, и холмик, и цветы, поэтому мы начали возведение замка.

Высоко-высоко скрипели сосны, под ногами покачивались шишковые волны. А футболку придётся стирать.

_________


Гудел кондиционер, в абсолютной тишине были слышны только клацанье мыши и быстрые удары пальцев по клавиатуре.

— Талон 34Б, подойти к окну номер 11.

Я вздрогнула и оторвала взгляд от худой загорелой коленки, торчащей из-под штанины розовых джинсовых шорт. В зале было гораздо холоднее, чем на улице, и тонкая кожа покрылась мурашками. Мои глаза проследили, как чужая смуглая рука привычным порывистым движением заправила за ухо выбившуюся светлю прядь.

Розовый цвет, коленка и светлые волосы были мне хорошо знакомы. Алина не изменилась. Может быть, только длинные худые ноги стали абсолютно бесконечными.

Меня она явно не узнавала. Здороваться же было страшно и как-то неловко. Да и как? Нельзя же сказать: «Привет, а помнишь, мы 5 лет назад хоронили жука?» Ведь нельзя же?